OF HUMAN BONDAGE
БРЕМЯ СТРАСТЕЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
BY W. SOMERSET MAUGHAM
Уильям Сомерсет Моэм
I
ГЛАВА 1
The day broke gray and dull.
День занялся тусклый, серый.
The clouds hung heavily, and there was a rawness in the air that suggested snow.
Тучи повисли низко, воздух был студеный -вот-вот выпадет снег.
A woman servant came into a room in which a child was sleeping and drew the curtains.
В комнату, где спал ребенок, вошла служанка и раздвинула шторы.
She glanced mechanically at the house opposite, a stucco house with a portico, and went to the child’s bed.
Она по привычке окинула взглядом фасад дома напротив — оштукатуренный, с портиком — и подошла к детской кроватке.
«Wake up, Philip,» she said.
— Вставай, Филип,- сказала она.
She pulled down the bed-clothes, took him in her arms, and carried him downstairs.
Откинув одеяло, она взяла его на руки и снесла вниз.
He was only half awake.
Он еще не совсем проснулся.
«Your mother wants you,» she said.
— Тебя зовет мама.
She opened the door of a room on the floor below and took the child over to a bed in which a woman was lying.
Отворив дверь в комнату на первом этаже, няня поднесла ребенка к постели, на которой лежала женщина.
It was his mother.
Это была его мать.
She stretched out her arms, and the child nestled by her side. He did not ask why he had been awakened.
Она протянула к мальчику руки, и он свернулся калачиком рядом с ней, не спрашивая, почему его разбудили.
The woman kissed his eyes, and with thin, small hands felt the warm body through his white flannel nightgown.
Женщина поцеловала его зажмуренные глаза и худенькими руками ощупала теплое тельце сквозь белую фланелевую ночную рубашку.
She pressed him closer to herself.
Она прижала ребенка к себе.
«Are you sleepy, darling?» she said.
— Тебе хочется спать, детка? — спросила она.
Her voice was so weak that it seemed to come already from a great distance.
Голос у нее был такой слабый, что казалось, он доносится откуда-то издалека.
The child did not answer, but smiled comfortably.
Мальчик не ответил и только сладко потянулся.
He was very happy in the large, warm bed, with those soft arms about him.
Ему было хорошо в теплой, просторной постели, в нежных объятиях.
He tried to make himself smaller still as he cuddled up against his mother, and he kissed her sleepily.
Он попробовал стать еще меньше, сжался в комочек и сквозь сон ее поцеловал.
In a moment he closed his eyes and was fast asleep.
Глаза его закрылись, и он крепко уснул.
The doctor came forwards and stood by the bed-side.
Доктор молча подошел к постели.
«Oh, don’t take him away yet,» she moaned.
— Дайте ему побыть со мной хоть немножко, — простонала она.
The doctor, without answering, looked at her gravely.
Доктор не ответил и только строго на нее поглядел.
Knowing she would not be allowed to keep the child much longer, the woman kissed him again; and she passed her hand down his body till she came to his feet; she held the right foot in her hand and felt the five small toes; and then slowly passed her hand over the left one.
Зная, что ей не позволят оставить ребенка, женщина поцеловала его еще раз, провела рукой по его телу; взяв правую ножку, она перебрала все пять пальчиков, а потом нехотя притронулась к левой ноге.
She gave a sob.
Она заплакала.
«What’s the matter?» said the doctor. «You’re tired.»
— Что с вами? — спросил врач.- Вы устали?
She shook her head, unable to speak, and the tears rolled down her cheeks.
Она покачала головой, и слезы покатились у нее по щекам.
The doctor bent down.
Доктор наклонился к ней.
«Let me take him.»
— Дайте его мне.
She was too weak to resist his wish, and she gave the child up.
Она была слишком слаба, чтобы запротестовать.
The doctor handed him back to his nurse.
Врач передал ребенка на руки няньке.
«You’d better put him back in his own bed.»
— Положите его обратно в постельку.
«Very well, sir.»
— Сейчас.
The little boy, still sleeping, was taken away.
Спящего мальчика унесли.
His mother sobbed now broken-heartedly.
Мать рыдала, уже не сдерживаясь.
«What will happen to him, poor child?»
— Бедняжка! Что с ним теперь будет!
The monthly nurse tried to quiet her, and presently, from exhaustion, the crying ceased.
Сиделка пробовала ее успокоить; выбившись из сил, женщина перестала плакать.
The doctor walked to a table on the other side of the room, upon which, under a towel, lay the body of a still-born child.
Доктор подошел к столу в другом конце комнаты, где лежал прикрытый салфеткой труп новорожденного младенца.
He lifted the towel and looked.
Приподняв салфетку, врач поглядел на безжизненное тельце.
He was hidden from the bed by a screen, but the woman guessed what he was doing.
И хотя кровать была отгорожена ширмой, женщина догадалась, что он делает.
«Was it a girl or a boy?» she whispered to the nurse.
— Мальчик или девочка? — шепотом спросила она у сиделки.
«Another boy.»
— Тоже мальчик.
The woman did not answer.
Женщина ничего не сказала.
In a moment the child’s nurse came back.
В комнату вернулась нянька.
She approached the bed.
Она подошла к больной.
«Master Philip never woke up,» she said.
— Филип так и не проснулся,- сказала она.
There was a pause.
Воцарилось молчание.
Then the doctor felt his patient’s pulse once more.
Доктор снова пощупал у больной пульс.
«I don’t think there’s anything I can do just now,» he said. «I’ll call again after breakfast.»
— Пожалуй, пока я здесь больше не нужен, — сказал он. — Зайду после завтрака.
«I’ll show you out, sir,» said the child’s nurse.
— Я вас провожу,- предложила сиделка.
They walked downstairs in silence.
Они молча спустились по лестнице в переднюю.
In the hall the doctor stopped.
Доктор остановился.
«You’ve sent for Mrs. Carey’s brother-in-law, haven’t you?»
— Вы послали за деверем миссис Кэри?
«Yes, sir.»
— Да.
«D’you know at what time he’ll be here?»
— Как вы думаете, когда он приедет?
«No, sir, I’m expecting a telegram.»
— Не знаю, я жду телеграмму.
«What about the little boy?
— А что делать с мальчиком?
I should think he’d be better out of the way.»
Не лучше ли его куда-нибудь пока отослать?
«Miss Watkin said she’d take him, sir.»
— Мисс Уоткин согласилась взять его к себе.
«Who’s she?»
— А кто она такая?
«She’s his godmother, sir.
— Его крестная.
D’you think Mrs. Carey will get over it, sir?»
Как по-вашему, миссис Кэри поправится?
The doctor shook his head.
Доктор покачал головой.
II
ГЛАВА 2
It was a week later. Philip was sitting on the floor in the drawing-room at Miss Watkin’s house in Onslow gardens.
Неделю спустя Филип сидел на полу гостиной мисс Уоткин в Онслоу Гарденс.
He was an only child and used to amusing himself.
Он рос единственным ребенком в семье и привык играть один.
The room was filled with massive furniture, and on each of the sofas were three big cushions.
Комната была заставлена громоздкой мебелью, и на каждой оттоманке лежало по три больших подушки.
There was a cushion too in each arm-chair.
В креслах тоже лежали подушки.
All these he had taken and, with the help of the gilt rout chairs, light and easy to move, had made an elaborate cave in which he could hide himself from the Red Indians who were lurking behind the curtains.
Филип стащил их на пол и, сдвинув легкие золоченые парадные стулья, построил затейливую пещеру, где мог прятаться от притаившихся за портьерами краснокожих.
He put his ear to the floor and listened to the herd of buffaloes that raced across the prairie.
Приложив ухо к полу, он прислушивался к дальнему топоту стада бизонов, несущихся по прерии.
Presently, hearing the door open, he held his breath so that he might not be discovered; but a violent hand pulled away a chair and the cushions fell down.
Дверь отворилась, и он затаил дыхание, чтобы его не нашли, но сердитые руки отодвинули стул, и подушки повалились на пол.
«You naughty boy, Miss Watkin WILL be cross with you.»
— Ах ты, шалун! Мисс Уоткин рассердится.
«Hulloa, Emma!» he said.
— Ку-ку, Эмма! — сказал он.
The nurse bent down and kissed him, then began to shake out the cushions, and put them back in their places.
Няня наклонилась, поцеловала его, а потом стала отряхивать и убирать подушки.
«Am I to come home?» he asked.
— Мы домой поедем? — спросил он.
«Yes, I’ve come to fetch you.»
— Да, я пришла за тобой.
«You’ve got a new dress on.»
— У тебя новое платье.
It was in eighteen-eighty-five, and she wore a bustle.
Шел 1885 год, и женщины носили турнюры.
Her gown was of black velvet, with tight sleeves and sloping shoulders, and the skirt had three large flounces.
Платье было сшито из черного бархата, с узкими рукавами и покатыми плечами; юбку украшали три широкие оборки.
She wore a black bonnet with velvet strings.
Капор тоже был черный и завязывался бархотками.
She hesitated.
Няня не знала, как ей быть.
The question she had expected did not come, and so she could not give the answer she had prepared.
Вопрос, которого она ждала, не был задан, и ей не на что было дать заранее приготовленный ответ.
«Aren’t you going to ask how your mamma is?» she said at length.
— Почему же ты не спрашиваешь, как поживает твоя мама? — не выдержала она наконец.
«Oh, I forgot.
— Я позабыл.
How is mamma?»
А как поживает мама?
Now she was ready.
Теперь уже она могла ответить:
«Your mamma is quite well and happy.»
— Твоей маме хорошо. Она очень счастлива.
«Oh, I am glad.»
— Да?
«Your mamma’s gone away.
— Мама уехала.
You won’t ever see her any more.»
Ты ее больше не увидишь.
Philip did not know what she meant.
Филип ничего не понимал.
«Why not?»
— Почему?
«Your mamma’s in heaven.»
— Твоя мама на небе.
She began to cry, and Philip, though he did not quite understand, cried too.
Она заплакала, и Филип, хоть и не знал, в чем дело, заплакал тоже.
Emma was a tall, big-boned woman, with fair hair and large features. She came from Devonshire and, notwithstanding her many years of service in London, had never lost the breadth of her accent.
Эмма — высокая, костистая женщина со светлыми волосами и грубоватыми чертами лица — была родом из Девоншира и, несмотря на многолетнюю службу в Лондоне, так и не отучилась от своего резкого говора.
Her tears increased her emotion, and she pressed the little boy to her heart.
От слез она совсем растрогалась и крепко прижала мальчика к груди.
She felt vaguely the pity of that child deprived of the only love in the world that is quite unselfish.
Она понимала, какая беда постигла ребенка, лишенного той единственной любви, в которой не было и тени корысти.
It seemed dreadful that he must be handed over to strangers.
Ей казалось ужасным, что он попадет к чужим людям.
But in a little while she pulled herself together.
Но немного погодя она взяла себя в руки.
«Your Uncle William is waiting in to see you,» she said. «Go and say good-bye to Miss Watkin, and we’ll go home.»
— Тебя дожидается дядя Уильям,- сказала она. — Сходи попрощайся с мисс Уоткин, и мы поедем домой.
«I don’t want to say good-bye,» he answered, instinctively anxious to hide his tears.
— Я не хочу с ней прощаться,- ответил он, почему-то стыдясь своих слез.
«Very well, run upstairs and get your hat.»
— Ну ладно, тогда сбегай наверх и надень шляпу.
He fetched it, and when he came down Emma was waiting for him in the hall.
Он принес шляпу. Эмма ждала его в прихожей.
He heard the sound of voices in the study behind the dining-room.
Из кабинета позади гостиной доносились голоса.
He paused.
Филип в нерешительности остановился.
He knew that Miss Watkin and her sister were talking to friends, and it seemed to him-he was nine years old-that if he went in they would be sorry for him.
Он знал, что мисс Уоткин и ее сестра разговаривают с приятельницами, и подумал -мальчику было всего девять лет, — что, если он к ним зайдет, они его пожалеют.
«I think I’ll go and say good-bye to Miss Watkin.»
— Я все-таки пойду попрощаюсь с мисс Уоткин.
«I think you’d better,» said Emma.
— Вот молодец, сходи,- похвалила его Эмма.
«Go in and tell them I’m coming,» he said.
— Ты сперва им скажи, что я сейчас приду.
He wished to make the most of his opportunity.
Ему хотелось получше обставить прощание.
Emma knocked at the door and walked in.
Эмма постучала в дверь и вошла.
He heard her speak.
Он услышал, как она говорит:
«Master Philip wants to say good-bye to you, miss.»
— Филип хочет с вами проститься.
There was a sudden hush of the conversation, and Philip limped in.
Разговор сразу смолк, и Филип, прихрамывая, вошел в кабинет.
Henrietta Watkin was a stout woman, with a red face and dyed hair.
Генриетта Уоткин была краснолицая, тучная дама с крашеными волосами.
In those days to dye the hair excited comment, and Philip had heard much gossip at home when his godmother’s changed colour.
В те дни крашеные волосы были редкостью и привлекали всеобщее внимание; Филип слышал немало пересудов на этот счет у себя дома, когда крестная вдруг изменила свою окраску.
She lived with an elder sister, who had resigned herself contentedly to old age.
Жила она вдвоем со старшей сестрой, которая безропотно смирилась со своими преклонными годами.
Two ladies, whom Philip did not know, were calling, and they looked at him curiously.
В гостях у них были две незнакомые Филипу дамы; они с любопытством разглядывали мальчика.
«My poor child,» said Miss Watkin, opening her arms.
— Бедное мое дитя,- произнесла мисс Уоткин и широко раскрыла Филипу объятия.
She began to cry.
Она заплакала.
Philip understood now why she had not been in to luncheon and why she wore a black dress.
Филип понял, почему она не вышла к обеду и надела черное платье.
She could not speak.
Ей было трудно говорить.
«I’ve got to go home,» said Philip, at last.
— Мне надо домой,- прервал наконец молчание мальчик.
He disengaged himself from Miss Watkin’s arms, and she kissed him again.
Он высвободился из объятий мисс Уоткин, и она поцеловала его на прощание.
Then he went to her sister and bade her good-bye too.
Потом Филип подошел к ее сестре и простился с ней.
One of the strange ladies asked if she might kiss him, and he gravely gave her permission.
Одна из незнакомых дам спросила, можно ли ей тоже его поцеловать, и он степенно разрешил.
Though crying, he keenly enjoyed the sensation he was causing; he would have been glad to stay a little longer to be made much of, but felt they expected him to go, so he said that Emma was waiting for him.
У него хоть и текли слезы, но ему очень нравилось, что он причина такого переполоха; он с удовольствием побыл бы еще, чтобы его опять приласкали, но почувствовал, что мешает, и сказал, что Эмма, наверно, его дожидается.
He went out of the room.
Мальчик вышел из комнаты.
Emma had gone downstairs to speak with a friend in the basement, and he waited for her on the landing.
Эмма спустилась в помещение для прислуги поговорить со своей знакомой, и он остался ждать ее на площадке.
He heard Henrietta Watkin’s voice.
До него донесся голос Генриетты Уоткин:
«His mother was my greatest friend.
— Его мать была моей самой близкой подругой.
I can’t bear to think that she’s dead.»
Никак не могу примириться с мыслью, что она умерла.
«You oughtn’t to have gone to the funeral, Henrietta,» said her sister. «I knew it would upset you.»
— Не надо было тебе ходить на похороны, Генриетта! — сказала сестра.- Я так и знала, что ты вконец расстроишься.
Then one of the strangers spoke.
В беседу вмешалась одна из незнакомых дам:
«Poor little boy, it’s dreadful to think of him quite alone in the world.
— Бедный малыш! Остался круглым сиротой — вот ужас!
I see he limps.»
Он, кажется, еще и хромой?
«Yes, he’s got a club-foot.
— Да, от рождения.
It was such a grief to his mother.»
Бедная мать так всегда горевала!
Then Emma came back.
Пришла Эмма.
They called a hansom, and she told the driver where to go.
Они сели на извозчика, и Эмма сказала кучеру, куда ехать.
III
ГЛАВА 3
When they reached the house Mrs. Carey had died in-it was in a dreary, respectable street between Notting Hill Gate and High Street, Kensington-Emma led Philip into the drawing-room.
Когда они подъехали к дому, где умерла миссис Кэри — он стоял на унылой, чинной улице между Ноттинг-хиллгейт и Хай-стрит в Кенсингтоне,-Эмма повела Филипа прямо в гостиную.
His uncle was writing letters of thanks for the wreaths which had been sent.
Дядя писал благодарственные письма за присланные на похороны венки.
One of them, which had arrived too late for the funeral, lay in its cardboard box on the hall-table.
Один из них, принесенный слишком поздно, лежал в картонной коробке на столе в прихожей.
«Here’s Master Philip,» said Emma.
— Вот и Филип,- сказала Эмма.
Mr. Carey stood up slowly and shook hands with the little boy.
Мистер Кэри неторопливо привстал и обменялся с мальчиком рукопожатием.
Then on second thoughts he bent down and kissed his forehead.
Потом подумал, нагнулся и поцеловал ребенка в лоб.
He was a man of somewhat less than average height, inclined to corpulence, with his hair, worn long, arranged over the scalp so as to conceal his baldness. He was clean-shaven.
Это был человек невысокого роста, склонный к полноте. Волосы он носил длинные и зачесывал набок, чтобы скрыть лысину, а лицо брил.
His features were regular, and it was possible to imagine that in his youth he had been good-looking.
Черты лица были правильные, и в молодости мистер Кэри, наверно, считался красивым.
On his watch-chain he wore a gold cross.
На часовой цепочке он носил золотой крестик.
«You’re going to live with me now, Philip,» said Mr. Carey. «Shall you like that?»
— Ну, Филип, ты теперь будешь жить со мной,-сказал мистер Кэри. — Ты рад?
Two years before Philip had been sent down to stay at the vicarage after an attack of chicken-pox; but there remained with him a recollection of an attic and a large garden rather than of his uncle and aunt.
Два года назад, когда Филип перенес оспу, его послали в деревню погостить к дяде-священнику, но в памяти у него сохранились только чердак и большой сад; дядю и тетю он не запомнил.
«Yes.»
— Да.
«You must look upon me and your Aunt Louisa as your father and mother.»
— Мы теперь с тетей Луизой будем тебе вместо отца и матери.
The child’s mouth trembled a little, he reddened, but did not answer.
Губы у мальчика задрожали, он покраснел, но ничего не ответил.
«Your dear mother left you in my charge.»
— Твоя дорогая мама оставила тебя на мое попечение.
Mr. Carey had no great ease in expressing himself.
Мистеру Кэри нелегко было разговаривать с детьми.
When the news came that his sister-in-law was dying, he set off at once for London, but on the way thought of nothing but the disturbance in his life that would be caused if her death forced him to undertake the care of her son.
Когда пришла весть, что жена его брата при смерти, он тут же отправился в Лондон, но по дороге только и думал о том, какую возьмет на себя обузу, если будет вынужден заботиться о племяннике.
He was well over fifty, and his wife, to whom he had been married for thirty years, was childless; he did not look forward with any pleasure to the presence of a small boy who might be noisy and rough.
Ему было далеко за пятьдесят, с женой они прожили тридцать лет, но детей у них не было; мысль о появлении в доме мальчишки, который мог оказаться сорванцом, его совсем не радовала.
He had never much liked his sister-in-law.
Да и жена брата никогда ему особенно не нравилась.
«I’m going to take you down to Blackstable tomorrow,» he said.
— Я отвезу тебя завтра же в Блэкстебл,- сказал он.
«With Emma?»
— И Эмму тоже?
The child put his hand in hers, and she pressed it.
Ребенок положил свою ручонку в руку няни, и Эмма ее сжала.
«I’m afraid Emma must go away,» said Mr. Carey.
— Боюсь, что Эмме придется с нами расстаться, -сказал мистер Кэри.
«But I want Emma to come with me.»
— А я хочу, чтобы Эмма поехала со мной.
Philip began to cry, and the nurse could not help crying too.
Филип заплакал, и няня тоже не смогла удержаться от слез.
Mr. Carey looked at them helplessly.
Мистер Кэри беспомощно глядел на них обоих.
«I think you’d better leave me alone with Master Philip for a moment.»
— Попрошу вас оставить нас с Филипом на минутку одних.
«Very good, sir.»
— Пожалуйста, сэр.
Though Philip clung to her, she released herself gently.
Филип цеплялся за нее, но она ласково отвела его руки.
Mr. Carey took the boy on his knee and put his arm round him.
Мистер Кэри посадил мальчика на колени и обнял.
«You mustn’t cry,» he said. «You’re too old to have a nurse now.
— Не плачь,- сказал он.- Ты уже большой — стыдно, чтобы за тобой ходила няня.
We must see about sending you to school.»
Скоро все равно придется отправить тебя в школу.
«I want Emma to come with me,» the child repeated.
— А я хочу, чтобы Эмма поехала со мной! -твердил ребенок.
«It costs too much money, Philip.
— Это стоит много денег.
Your father didn’t leave very much, and
А твой отец оставил очень мало.
I don’t know what’s become of it.
Не знаю, куда все девалось.
You must look at every penny you spend.»
Тебе придется считать каждое пенни.
Mr. Carey had called the day before on the family solicitor.
Накануне мистер Кэри сходил к поверенному, который вел все дела их семьи.
Philip’s father was a surgeon in good practice, and his hospital appointments suggested an established position; so that it was a surprise on his sudden death from blood-poisoning to find that he had left his widow little more than his life insurance and what could be got for the lease of their house in Bruton Street.
Отец Филипа был хирургом с хорошей практикой, и его работа в клинике, казалось, должна была дать ему обеспеченное положение. Но после его скоропостижной смерти от заражения крови, к всеобщему удивлению, выяснилось, что он не оставил вдове ничего, кроме страховой премии и дома на Брутен-стрит.
This was six months ago; and Mrs. Carey, already in delicate health, finding herself with child, had lost her head and accepted for the lease the first offer that was made.
Умер он полгода назад, и миссис Кэри, слабая здоровьем и беременная, совсем потеряла голову, сдала дом за первую предложенную ей цену.
She stored her furniture, and, at a rent which the parson thought outrageous, took a furnished house for a year, so that she might suffer from no inconvenience till her child was born.
Свою мебель она отправила на склад, а для того чтобы не терпеть во время беременности неудобств, сняла на год целый меблированный дом, платя за него, по мнению священника, бешеные деньги.
But she had never been used to the management of money, and was unable to adapt her expenditure to her altered circumstances.
Правда, она никогда не умела экономить и была не способна сократить расходы в соответствии со своим новым положением.
The little she had slipped through her fingers in one way and another, so that now, when all expenses were paid, not much more than two thousand pounds remained to support the boy till he was able to earn his own living.
То немногое, что ей оставил муж, она растратила, и теперь, когда все издержки будут покрыты, на содержание мальчика до его совершеннолетия останется не больше двух тысяч фунтов.
It was impossible to explain all this to Philip and he was sobbing still.
Но все это трудно было объяснить Филипу, и он продолжал горько рыдать.
«You’d better go to Emma,» Mr. Carey said, feeling that she could console the child better than anyone.
— Пойди лучше к Эмме,- сказал мистер Кэри, понимая, что няне будет легче утешить ребенка.
Without a word Philip slipped off his uncle’s knee, but Mr. Carey stopped him.
Филип молча слез с дядиных колен, но мистер Кэри его удержал.
«We must go tomorrow, because on Saturday I’ve got to prepare my sermon, and you must tell Emma to get your things ready today.
— Нам надо завтра ехать, в субботу я должен приготовиться к воскресной проповеди. Скажи Эмме, чтобы она сегодня же собрала твои вещи.
You can bring all your toys.
Можешь взять все свои игрушки.
And if you want anything to remember your father and mother by you can take one thing for each of them.
И, если хочешь, выбери по какой-нибудь вещице на память об отце и матери.
Everything else is going to be sold.»
Все остальное будет продано.
The boy slipped out of the room.
Мальчик выскользнул из комнаты.
Mr. Carey was unused to work, and he turned to his correspondence with resentment.
Мистер Кэри не привык трудиться: он вернулся к своим эпистолярным занятиям с явным неудовольствием.
On one side of the desk was a bundle of bills, and these filled him with irritation.
Сбоку на столе лежала пачка счетов, которые очень его злили.
One especially seemed preposterous.
Один из них казался ему особенно возмутительным.
Immediately after Mrs. Carey’s death Emma had ordered from the florist masses of white flowers for the room in which the dead woman lay.
Сразу же после смерти миссис Кэри Эмма заказала в цветочном магазине целый лес белых цветов, чтобы украсить комнату усопшей.
It was sheer waste of money.
Какая пустая трата денег!
Emma took far too much upon herself.
Эмма слишком много себе позволяла.
Even if there had been no financial necessity, he would have dismissed her.
Даже если бы в этом не было необходимости, он все равно бы ее уволил.
But Philip went to her, and hid his face in her bosom, and wept as though his heart would break.
А Филип подошел к ней, уткнулся головой ей в грудь и зарыдал так, словно у него разрывалось сердце.
And she, feeling that he was almost her own son-she had taken him when he was a month old-consoled him with soft words.
Она же, чувствуя, что любит его почти как родного сына — Эмму наняли, когда ему не было еще и месяца,- утешала его ласковыми словами.
She promised that she would come and see him sometimes, and that she would never forget him; and she told him about the country he was going to and about her own home in Devonshire-her father kept a turnpike on the high-road that led to Exeter, and there were pigs in the sty, and there was a cow, and the cow had just had a calf-till Philip forgot his tears and grew excited at the thought of his approaching journey.
Она обещала часто его навещать, говорила, что никогда его не забудет; рассказывала ему о тех местах, куда он едет, и о своем доме в Девоншире — отец ее взимал пошлину за проезд по дороге, ведущей в Эксетер, у них были свои свиньи и корова, а корова только что отелилась… У Филипа высохли слезы, и завтрашнее путешествие стало казаться ему заманчивым.
Presently she put him down, for there was much to be done, and he helped her to lay out his clothes on the bed.
Эмма поставила мальчика на пол — дел было еще много,- и Филип помог ей вынимать одежду и раскладывать на постели.
She sent him into the nursery to gather up his toys, and in a little while he was playing happily.
Эмма послала его в детскую собирать игрушки; скоро он уже весело играл.
But at last he grew tired of being alone and went back to the bed-room, in which Emma was now putting his things into a big tin box; he remembered then that his uncle had said he might take something to remember his father and mother by.
Но потом ему надоело играть одному и он прибежал в спальню, где Эмма укладывала его вещи в большой сундук, обитый жестью. Филип вспомнил, что дядя разрешил ему взять что-нибудь на память о папе и маме.
He told Emma and asked her what he should take.
Он рассказал об этом Эмме и спросил, что ему лучше взять.
«You’d better go into the drawing-room and see what you fancy.»
— Сходи в гостиную и погляди, что тебе больше нравится.
«Uncle William’s there.»
— Там дядя Уильям.
«Never mind that.
— Ну и что же?
They’re your own things now.»
Вещи-то ведь твои.
Philip went downstairs slowly and found the door open.
Филип нерешительно спустился по лестнице и увидел, что дверь в гостиную отворена.
Mr. Carey had left the room.
Мистер Кэри куда-то вышел.
Philip walked slowly round.
Филип медленно обошел комнату.
They had been in the house so short a time that there was little in it that had a particular interest to him.
Они жили в этом доме так недолго, что в нем было мало вещей, к которым он успел привязаться.
It was a stranger’s room, and Philip saw nothing that struck his fancy.
Комната казалась ему чужой, и Филипу ничего в ней не приглянулось.
But he knew which were his mother’s things and which belonged to the landlord, and presently fixed on a little clock that he had once heard his mother say she liked.
Он помнил, какие вещи остались от матери и что принадлежало хозяину дома. Наконец он выбрал небольшие часы — мать говорила, что они ей нравятся.
With this he walked again rather disconsolately upstairs.
Взяв часы, Филип снова понуро поднялся наверх.
Outside the door of his mother’s bed-room he stopped and listened.
Он подошел к двери материнской спальни и прислушался.
Though no one had told him not to go in, he had a feeling that it would be wrong to do so; he was a little frightened, and his heart beat uncomfortably; but at the same time something impelled him to turn the handle.
Никто не запрещал ему туда входить, но он почему-то чувствовал, что это нехорошо. Мальчику стало жутко, и сердце у него испуганно забилось; однако он все-таки повернул ручку.
He turned it very gently, as if to prevent anyone within from hearing, and then slowly pushed the door open.
Он сделал это потихоньку, словно боясь, что его кто-то услышит, и медленно отворил дверь.
He stood on the threshold for a moment before he had the courage to enter.
Прежде чем войти, он собрался с духом и немножко постоял на пороге.
He was not frightened now, but it seemed strange.
Страх прошел, но ему по-прежнему было не по себе.
He closed the door behind him.
Филип тихонько прикрыл за собой дверь.
The blinds were drawn, and the room, in the cold light of a January afternoon, was dark.
Шторы были опущены, и в холодном свете январского полдня комната казалась очень мрачной.
On the dressing-table were Mrs. Carey’s brushes and the hand mirror. In a little tray were hairpins.
На туалете лежали щетка миссис Кэри и ручное зеркальце, а на подносике — головные шпильки.
There was a photograph of himself on the chimney-piece and one of his father.
На каменной доске стояли фотографии отца Филипа и его самого.
He had often been in the room when his mother was not in it, but now it seemed different.
Мальчик часто бывал в этой комнате, когда мамы здесь не было, но сейчас все здесь выглядело как-то по-другому.
There was something curious in the look of the chairs.
Даже у стульев — и у тех был какой-то непривычный вид.
The bed was made as though someone were going to sleep in it that night, and in a case on the pillow was a night-dress.
Кровать была постелена, словно кто-то собирался лечь спать, а на подушке в конверте лежала ночная рубашка.
Philip opened a large cupboard filled with dresses and, stepping in, took as many of them as he could in his arms and buried his face in them.
Филип открыл большой гардероб, битком набитый платьями, влез в него, обхватил столько платьев, сколько смог, и уткнулся в них лицом.
They smelt of the scent his mother used.
Платья пахли духами матери.
Then he pulled open the drawers, filled with his mother’s things, and looked at them: there were lavender bags among the linen, and their scent was fresh and pleasant.
Потом Филип стал выдвигать ящики с ее вещами; белье было переложено мешочками с сухой лавандой, запах был свежий и очень приятный.
The strangeness of the room left it, and it seemed to him that his mother had just gone out for a walk.
Комната перестала быть нежилой, и ему показалось, что мать просто ушла погулять.
She would be in presently and would come upstairs to have nursery tea with him.
Она скоро придет и поднимется к нему в детскую, чтобы выпить с ним чая.
And he seemed to feel her kiss on his lips.
Ему даже почудилось, что она только что его поцеловала.
It was not true that he would never see her again.
Неправда, что он никогда больше ее не увидит.
It was not true simply because it was impossible.
Неправда, потому что этого не может быть.
He climbed up on the bed and put his head on the pillow.
Филип вскарабкался на постель и положил голову на подушку.
He lay there quite still.
Он лежал не шевелясь и почти не дыша.
IV
ГЛАВА 4
Philip parted from Emma with tears, but the journey to Blackstable amused him, and, when they arrived, he was resigned and cheerful.
Филип плакал, расставаясь с Эммой, но путешествие в Блэкстебл его развлекло, и, когда они подъезжали, мальчик уже успокоился и был весел.
Blackstable was sixty miles from London.
Блэкстебл находился в шестидесяти милях от Лондона.
Giving their luggage to a porter, Mr. Carey set out to walk with Philip to the vicarage; it took them little more than five minutes, and, when they reached it, Philip suddenly remembered the gate.
Отдав багаж носильщику, мистер Кэри и Филип отправились домой пешком; идти нужно было всего минут пять. Подойдя к воротам, Филип вдруг вспомнил их.
It was red and five-barred: it swung both ways on easy hinges; and it was possible, though forbidden, to swing backwards and forwards on it.
Они были красные, с пятью перекладинами и свободно ходили на петлях в обе стороны; на них удобно кататься, хотя ему это и было запрещено.
They walked through the garden to the front-door.
Миновав сад, они подошли к парадной двери.
This was only used by visitors and on Sundays, and on special occasions, as when the Vicar went up to London or came back.
Через эту дверь входили гости; обитатели дома пользовались ею только по воскресеньям и в особенных случаях,- когда священник ездил в Лондон или возвращался оттуда.
The traffic of the house took place through a side-door, and there was a back door as well for the gardener and for beggars and tramps.
Обычно же в дом входили через боковую дверь. Был тут и черный ход — для садовника, нищих и бродяг.
It was a fairly large house of yellow brick, with a red roof, built about five and twenty years before in an ecclesiastical style.
Дом, довольно просторный, из желтого кирпича, с красной крышей, был построен лет двадцать пять назад в церковном стиле.
The front-door was like a church porch, and the drawing-room windows were gothic.
Парадное крыльцо напоминало паперть, а окна в гостиной были узкие, как в готическом храме.
Mrs. Carey, knowing by what train they were coming, waited in the drawing-room and listened for the click of the gate.
Миссис Кэри знала, каким поездом они приедут, и дожидалась их в гостиной, прислушиваясь к стуку калитки.
When she heard it she went to the door.
Когда звякнула щеколда, она вышла на порог.
«There’s Aunt Louisa,» said Mr. Carey, when he saw her. «Run and give her a kiss.»
— Вон тетя Луиза,- сказал мистер Кэри. — Беги поцелуй ее.
Philip started to run, awkwardly, trailing his club-foot, and then stopped.
Филип неуклюже побежал, волоча хромую ногу.
Mrs. Carey was a little, shrivelled woman of the same age as her husband, with a face extraordinarily filled with deep wrinkles, and pale blue eyes.
Миссис Кэри была маленькая, высохшая женщина одних лет со своим мужем; лицо ее покрывала частая сеть морщин, голубые глаза выцвели.
Her gray hair was arranged in ringlets according to the fashion of her youth.
Седые волосы были завиты колечками по моде ее юности.
She wore a black dress, and her only ornament was a gold chain, from which hung a cross.
На черном платье она носила одно-единственное украшение — золотую цепочку с крестиком.
She had a shy manner and a gentle voice.
Держалась она застенчиво, и голос у нее был слабый.
«Did you walk, William?» she said, almost reproachfully, as she kissed her husband.
— Ты шел пешком, Уильям? — спросила она с укором, поцеловав мужа.
«I didn’t think of it,» he answered, with a glance at his nephew.
— Я не подумал, что для него это далеко,- ответил тот, взглянув на племянника.
«It didn’t hurt you to walk, Philip, did it?» she asked the child.
— Тебе не трудно было идти, Филип? — спросила миссис Кэри мальчика.
«No.
— Нет.
I always walk.»
Я люблю гулять.
He was a little surprised at their conversation.
Разговор этот немножко его удивил.
Aunt Louisa told him to come in, and they entered the hall.
Тетя Луиза позвала его в дом, и они вошли в прихожую.
It was paved with red and yellow tiles, on which alternately were a Greek Cross and the Lamb of God.
Пол был выложен красными и желтыми плитками, на которых чередовались изображения греческого креста и агнца божия.
An imposing staircase led out of the hall. It was of polished pine, with a peculiar smell, and had been put in because fortunately, when the church was reseated, enough wood remained over.
Отсюда наверх вела парадная лестница из полированной сосны с каким-то особенным запахом; дому священника повезло: когда в церкви делали новые скамьи, леса хватило и на эту лестницу.
The balusters were decorated with emblems of the Four Evangelists.
Резные перила были украшены эмблемами четырех евангелистов.
«I’ve had the stove lighted as I thought you’d be cold after your journey,» said Mrs. Carey.
— Я велела протопить печь, боялась, что вы в дороге замерзнете,- сказала миссис Кэри.
It was a large black stove that stood in the hall and was only lighted if the weather was very bad and the Vicar had a cold.
Большая черная печь в прихожей топилась только в очень дурную погоду или когда священник был простужен.
It was not lighted if Mrs. Carey had a cold.
Если простужена была миссис Кэри, печь не топили.
Coal was expensive. Besides, Mary Ann, the maid, didn’t like fires all over the place.
Уголь стоил дорого, да и прислуга, Мэри-Энн, ворчала, когда приходилось топить все печи.
If they wanted all them fires they must keep a second girl.
Ежели им приспичило повсюду разводить огонь, пусть наймут вторую прислугу.
In the winter Mr. and Mrs. Carey lived in the dining-room so that one fire should do, and in the summer they could not get out of the habit, so the drawing-room was used only by Mr. Carey on Sunday afternoons for his nap.
Зимой мистер и миссис Кэри больше сидели в столовой и обходились одной печью; но и летом привычка брала свое: они все время тоже проводили в столовой; гостиной пользовался один мистер Кэри, да и то по воскресеньям, когда ложился соснуть после обеда.
But every Saturday he had a fire in the study so that he could write his sermon.
Зато каждую субботу ему протапливали печь в кабинете, чтобы он мог написать воскресную проповедь.
Aunt Louisa took Philip upstairs and showed him into a tiny bed-room that looked out on the drive.
Тетя Луиза отвела Филипа наверх, в крошечную спаленку; окно ее выходило на дорогу.
Immediately in front of the window was a large tree, which Philip remembered now because the branches were so low that it was possible to climb quite high up it.
Прямо перед окном росло большое дерево. Филип припомнил теперь и его: ветви росли так низко, что на дерево нетрудно было вскарабкаться даже ему.
«A small room for a small boy,» said Mrs. Carey. «You won’t be frightened at sleeping alone?»
— Комнатка невелика, да ведь и ты еще маленький,- сказала миссис Кэри.- А тебе не страшно будет спать одному?
«Oh, no.»
— Нет.
On his first visit to the vicarage he had come with his nurse, and Mrs. Carey had had little to do with him.
В прошлый раз, когда Филип жил в доме священника, он приехал сюда с няней, и у миссис Кэри немного было с ним хлопот.
She looked at him now with some uncertainty.
Теперь она поглядывала на мальчика с некоторым беспокойством.
«Can you wash your own hands, or shall I wash them for you?»
— Ты умеешь мыть руки, не то дай я тебе их вымою…
«I can wash myself,» he answered firmly.
— Я сам умею мыться,- сказал он гордо.
«Well, I shall look at them when you come down to tea,» said Mrs. Carey.
— Ладно, когда придешь пить чай, я проверю, хорошо ли ты вымыл руки,- заявила миссис Кэри.
She knew nothing about children.
Она ничего не понимала в детях.
After it was settled that Philip should come down to Blackstable, Mrs. Carey had thought much how she should treat him; she was anxious to do her duty; but now he was there she found herself just as shy of him as he was of her.
Когда было решено, что Филип приедет жить в Блэкстебл, миссис Кэри много думала о том, как ей получше обращаться с ребенком: ей хотелось добросовестно выполнить свой долг. А теперь, когда мальчик приехал, она робела перед ним ничуть не меньше, чем он перед ней.
She hoped he would not be noisy and rough, because her husband did not like rough and noisy boys.
Миссис Кэри от души надеялась, что Филип не окажется шаловливым или невоспитанным мальчишкой, ведь муж ее терпеть не мог шаловливых и невоспитанных детей.
Mrs. Carey made an excuse to leave Philip alone, but in a moment came back and knocked at the door; she asked him, without coming in, if he could pour out the water himself.
Извинившись, миссис Кэри оставила Филипа одного, но минуту спустя вернулась — постучала и спросила за дверью, сумеет ли он сам налить себе в таз воды.
Then she went downstairs and rang the bell for tea.
Потом она спустилась вниз и позвонила служанке, чтобы та подавала чай.
The dining-room, large and well-proportioned, had windows on two sides of it, with heavy curtains of red rep; there was a big table in the middle; and at one end an imposing mahogany sideboard with a looking-glass in it. In one corner stood a harmonium. On each side of the fireplace were chairs covered in stamped leather, each with an antimacassar; one had arms and was called the husband, and the other had none and was called the wife.
В просторной, красивой столовой окна выходили на две стороны и были завешены тяжелыми шторами из красного репса. Посредине стоял большой стол, у одной из стен — солидный буфет красного дерева с зеркалом, в углу — фисгармония, а по бокам камина — два кресла, обитые тисненой кожей, с наколотыми на спинки салфеточками; одно из них, с ручками, называлось «супругом», другое, без ручек, — «супругой».
Mrs. Carey never sat in the arm-chair: she said she preferred a chair that was not too comfortable; there was always a lot to do, and if her chair had had arms she might not be so ready to leave it.
Миссис Кэри никогда не сидела в кресле, говоря, что предпочитает стулья, хотя на них и не так удобно: дел всегда много, а в кресло сядешь, облокотишься на ручки, и встать уже не захочется.
Mr. Carey was making up the fire when Philip came in, and he pointed out to his nephew that there were two pokers.
Когда Филип вошел, мистер Кэри разжигал огонь в камине; он показал племяннику две кочерги.
One was large and bright and polished and unused, and was called the Vicar; and the other, which was much smaller and had evidently passed through many fires, was called the Curate.
Одна была большая, до блеска отполированная и совсем новая — ее звали «священником»; другая, поменьше и множество раз побывавшая в огне, звалась «помощником священника».
«What are we waiting for?» said Mr. Carey.
— Чего мы ждем? — спросил мистер Кэри.
«I told Mary Ann to make you an egg.
— Я попросила Мэри-Энн сварить тебе яйцо.
I thought you’d be hungry after your journey.»
Ты ведь, наверно, проголодался с дороги.
Mrs. Carey thought the journey from London to Blackstable very tiring.
Миссис Кэри считала путешествие из Лондона в Блэкстебл очень изнурительным.
She seldom travelled herself, for the living was only three hundred a year, and, when her husband wanted a holiday, since there was not money for two, he went by himself.
Она сама редко выезжала из дома, потому что жалованья было всего триста фунтов в год, и, когда ее мужу хотелось отдохнуть, а денег на двоих не хватало, он ездил один.
He was very fond of Church Congresses and usually managed to go up to London once a year; and once he had been to Paris for the exhibition, and two or three times to Switzerland.
Ему очень нравилось посещать церковные конгрессы, и он каждый год умудрялся съездить в Лондон; один раз он даже побывал в Париже на выставке и два или три раза — в Швейцарии.
Mary Ann brought in the egg, and they sat down.
Мэри-Энн подала яйцо, и они сели за стол.
The chair was much too low for Philip, and for a moment neither Mr. Carey nor his wife knew what to do.
Стул для Филипа был слишком низок, и мистер Кэри с женой растерялись.
«I’ll put some books under him,» said Mary Ann.
— Я подложу ему несколько книг,- предложила Мэри-Энн.
She took from the top of the harmonium the large Bible and the prayer-book from which the Vicar was accustomed to read prayers, and put them on Philip’s chair.
Она взяла с фисгармонии толстую Библию и требник, по которому священник читал молитвы, и положила их Филипу на стул.
«Oh, William, he can’t sit on the Bible,» said Mrs. Carey, in a shocked tone. «Couldn’t you get him some books out of the study?»
— Ах, Уильям, нехорошо, чтобы он сидел на Библии! — ужаснулась миссис Кэри.- Разве нельзя взять какие-нибудь книжки из кабинета?
Mr. Carey considered the question for an instant.
Мистер Кэри задумался.
«I don’t think it matters this once if you put the prayer-book on the top, Mary Ann,» he said. «The book of Common Prayer is the composition of men like ourselves.
— Ну, от одного раза вряд ли будет большой вред, особенно если Мэри-Энн положит требник сверху,- сказал он.- Молитвенник составлен такими же простыми смертными, как мы.
It has no claim to divine authorship.»
Он ведь и не претендует на то, что его начертала рука всевышнего!
«I hadn’t thought of that, William,» said Aunt Louisa.
— Я совсем об этом не подумала, Уильям,- сказала тетя Луиза.
Philip perched himself on the books, and the Vicar, having said grace, cut the top off his egg.
Филип вскарабкался на книги, и священник, произнеся молитву, срезал верхушку яйца.
«There,» he said, handing it to Philip, «you can eat my top if you like.»
— На,- сказал он Филипу,- можешь съесть.
Philip would have liked an egg to himself, but he was not offered one, so took what he could.
Филип предпочел бы съесть целое яйцо, но ему никто этого не предложил, и он удовольствовался тем, что ему дали.
«How have the chickens been laying since I went away?» asked the Vicar.
— Как тут у вас неслись куры, пока меня не было? -спросил священник.
«Oh, they’ve been dreadful, only one or two a day.»
— Ужасно! Яйца два в день.
«How did you like that top, Philip?» asked his uncle.
— Ну, понравилась тебе верхушка, Филип? -спросил дядя.
«Very much, thank you.»
— Спасибо, очень.
«You shall have another one on Sunday afternoon.»
— Получишь еще одну в воскресенье днем.
Mr. Carey always had a boiled egg at tea on Sunday, so that he might be fortified for the evening service.
Мистеру Кэри подавали к воскресному чаю яйцо, чтобы он мог подкрепиться перед вечерней службой.
V
ГЛАВА 5
Philip came gradually to know the people he was to live with, and by fragments of conversation, some of it not meant for his ears, learned a good deal both about himself and about his dead parents.
Филип постепенно познакомился с теми, с кем ему пришлось жить, и по отрывочным разговорам, часто не предназначенным для его ушей, узнал многое и о себе и о своих покойных родителях.
Philip’s father had been much younger than the Vicar of Blackstable.
Отец Филипа был гораздо моложе священника из Блэкстебла.
After a brilliant career at St. Luke’s Hospital he was put on the staff, and presently began to earn money in considerable sums.
После блестяще пройденного курса медицины при больнице св. Луки он получил там должность и сразу же стал зарабатывать много денег.
He spent it freely.
Тратил он их не считая.
When the parson set about restoring his church and asked his brother for a subscription, he was surprised by receiving a couple of hundred pounds: Mr. Carey, thrifty by inclination and economical by necessity, accepted it with mingled feelings; he was envious of his brother because he could afford to give so much, pleased for the sake of his church, and vaguely irritated by a generosity which seemed almost ostentatious.
Когда священник вздумал отремонтировать свою церковь и послал брату подписной лист, он изумился, получив двести фунтов; мистер Кэри -человек от природы бережливый и по необходимости расчетливый — принял этот дар со смешанным чувством: он завидовал брату, который мог пожертвовать такую сумму, радовался за свою церковь и был слегка смущен щедростью, казавшейся ему почти вызывающей.
Then Henry Carey married a patient, a beautiful girl but penniless, an orphan with no near relations, but of good family; and there was an array of fine friends at the wedding.
Потом Генри Кэри женился на своей пациентке -красивой девушке без гроша за душой, сироте, у которой не было даже близкой родни, хотя сама она была из хорошей семьи. На свадьбу понаехали толпы нарядных гостей.
The parson, on his visits to her when he came to London, held himself with reserve.
Священник, посещая их дом во время своих поездок в Лондон, держался с невесткой сдержанно.
He felt shy with her and in his heart he resented her great beauty: she dressed more magnificently than became the wife of a hardworking surgeon; and the charming furniture of her house, the flowers among which she lived even in winter, suggested an extravagance which he deplored.
Она его смущала, и в душе он не одобрял ее удивительной красоты, да и одевалась миссис Кэри куда роскошнее, чем это пристало жене труженика-хирурга. А изящная обстановка дома, обилие цветов, которыми она себя окружала даже зимой, говорили о пагубной расточительности.
He heard her talk of entertainments she was going to; and, as he told his wife on getting home again, it was impossible to accept hospitality without making some return.
Священник слушал ее рассказы о приемах, на которые ее приглашали, и, вернувшись домой, говорил жене, что неприлично пользоваться гостеприимством, не оказывая его в свою очередь.
He had seen grapes in the dining-room that must have cost at least eight shillings a pound; and at luncheon he had been given asparagus two months before it was ready in the vicarage garden.
На стол подавали виноград, который должен был стоить не меньше восьми шиллингов за фунт; за завтраком ему предложили раннюю спаржу — в приходском саду она должна была поспеть не раньше чем месяца через два.
Now all he had anticipated was come to pass: the Vicar felt the satisfaction of the prophet who saw fire and brimstone consume the city which would not mend its way to his warning.
Но вот случилось то, что он предрекал, и священник торжествовал, совсем как тот пророк, который радовался, глядя, как огонь и сера истребляют город, не желавший, несмотря на все его увещевания, сойти со стези порока.
Poor Philip was practically penniless, and what was the good of his mother’s fine friends now?
Бедный Филип остался почти без гроша, и много ли ему теперь помогут великосветские друзья его матери?
He heard that his father’s extravagance was really criminal, and it was a mercy that Providence had seen fit to take his dear mother to itself: she had no more idea of money than a child.
Мальчик слышал, как дядя говорил, что расточительность его отца была чуть ли не преступной и что провидение сжалилось над ребенком, прибрав его дорогую мамочку: она не знала цены деньгам, как малое дитя.
When Philip had been a week at Blackstable an incident happened which seemed to irritate his uncle very much.
Когда Филип прожил в Блэкстебле неделю, произошел случай, возмутивший дядю до глубины души.
One morning he found on the breakfast table a small packet which had been sent on by post from the late Mrs. Carey’s house in London.
Однажды утром, завтракая, он нашел на столе небольшой пакет, пересланный ему почтой из Лондона.
It was addressed to her.
Пакет был адресован покойной миссис Кэри.
When the parson opened it he found a dozen photographs of Mrs. Carey.
Священник распечатал его и нашел дюжину фотографий умершей.
They showed the head and shoulders only, and her hair was more plainly done than usual, low on the forehead, which gave her an unusual look; the face was thin and worn, but no illness could impair the beauty of her features.
На них были сняты только ее голова и плечи; волосы зачесаны глаже, чем всегда, низко на лоб, что придавало ей какой-то необычный вид; лицо худое, изможденное, однако никакая болезнь не могла скрыть прелести ее черт.
There was in the large dark eyes a sadness which Philip did not remember.
В больших темных глазах светилась грусть, которой Филип у нее никогда не видел.
The first sight of the dead woman gave Mr. Carey a little shock, but this was quickly followed by perplexity.
Увидев лицо покойницы, мистер Кэри даже отпрянул, но испуг тут же сменился недоумением.
The photographs seemed quite recent, and he could not imagine who had ordered them.
Фотографии были явно сняты недавно, и священник не понимал, кто их мог заказать.
«D’you know anything about these, Philip?» he asked.
— Ты что-нибудь об этом знаешь? — спросил он Филипа.
«I remember mamma said she’d been taken,» he answered.
— Я помню, мама говорила, что ее снимали.
«Miss Watkin scolded her….
Мисс Уоткин ее тогда бранила…
She said: I wanted the boy to have something to remember me by when he grows up.»
А мама сказала: мне хочется, чтобы у мальчика что-нибудь осталось от меня на память, когда он вырастет.
Mr. Carey looked at Philip for an instant.
Мистер Кэри поглядел на Филипа.
The child spoke in a clear treble.
Голосок у мальчика дрогнул.
He recalled the words, but they meant nothing to him.
Он повторял слова матери, не понимая их смысла.
«You’d better take one of the photographs and keep it in your room,» said Mr. Carey. «I’ll put the others away.»
— Возьми одну фотографию и поставь у себя в комнате,- сказал мистер Кэри. — Остальные я спрячу.
He sent one to Miss Watkin, and she wrote and explained how they came to be taken.
Он послал одну фотографию мисс Уоткин, и та написала ему, как было дело.
One day Mrs. Carey was lying in bed, but she was feeling a little better than usual, and the doctor in the morning had seemed hopeful; Emma had taken the child out, and the maids were downstairs in the basement: suddenly Mrs. Carey felt desperately alone in the world.
Миссис Кэри лежала в постели, но чувствовала себя лучше обычного, и у доктора с утра появилась даже надежда на ее выздоровление; Эмма повела мальчика гулять, а горничные были внизу. И вдруг миссис Кэри почувствовала страшное одиночество.
A great fear seized her that she would not recover from the confinement which she was expecting in a fortnight.
Ее охватил безумный страх, что она умрет от родов, которых ожидали через две недели.
Her son was nine years old.
Сыну ее было всего девять лет.
How could he be expected to remember her?
Разве он может ее запомнить?
She could not bear to think that he would grow up and forget, forget her utterly; and she had loved him so passionately, because he was weakly and deformed, and because he was her child.
Мысль о том, что Филип вырастет и забудет ее, забудет совершенно, казалась ей невыносимой: она ведь так любила его, потому что он был слабенький, калека и потому что он был ее сын.
She had no photographs of herself taken since her marriage, and that was ten years before.
Она ни разу не снималась со дня своей свадьбы, а с тех пор прошло уже десять лет.
She wanted her son to know what she looked like at the end.
Ей хотелось, чтобы сын знал, как она выглядела перед смертью.
He could not forget her then, not forget utterly.
Тогда он ее не забудет, не сможет ее забыть безвозвратно.
She knew that if she called her maid and told her she wanted to get up, the maid would prevent her, and perhaps send for the doctor, and she had not the strength now to struggle or argue.
Она знала: если позвать горничную и заявить, что она хочет встать, ей этого не позволят, а то и за доктором пошлют; у нее же не было сил, чтобы спорить.
She got out of bed and began to dress herself.
Тогда она поднялась с постели и стала одеваться.
She had been on her back so long that her legs gave way beneath her, and then the soles of her feet tingled so that she could hardly bear to put them to the ground.
От долгого лежания на спине она ужасно ослабела, ноги у нее подкашивались, а подошвы кололо, словно иголками, и ей было страшно ступить на пол.
But she went on.
Но она продолжала одеваться.
She was unused to doing her own hair and, when she raised her arms and began to brush it, she felt faint.
Причесываться сама она не привыкла и, подняв руку с гребнем, почувствовала, что ей дурно.
She could never do it as her maid did.
И все равно причесать волосы так, как это делала горничная, ей не удалось.
It was beautiful hair, very fine, and of a deep rich gold.
Волосы были очень красивые, тонкие, похожие на старое золото.
Her eyebrows were straight and dark.
Брови — прямые и темные.
She put on a black skirt, but chose the bodice of the evening dress which she liked best: it was of a white damask which was fashionable in those days.
Она надела черную юбку и лиф от любимого вечернего платья — из белого, очень модного в ту пору Дамаска.
She looked at herself in the glass.
Миссис Кэри поглядела на себя в зеркало.
Her face was very pale, but her skin was clear: she had never had much colour, and this had always made the redness of her beautiful mouth emphatic.
Щеки были без кровинки, но зато кожа очень нежная. Впрочем, румяной ее и прежде нельзя было назвать, но ее розовые губы красиво выделялись на бледном лице.
She could not restrain a sob.
Теперь же, глядя в зеркало, ей стоило большого труда не разрыдаться, но жалеть себя было некогда: она и так чувствовала отчаянную усталость.
But she could not afford to be sorry for herself; she was feeling already desperately tired; and she put on the furs which Henry had given her the Christmas before-she had been so proud of them and so happy then-and slipped downstairs with beating heart.
Закутавшись в меха, которые Г енри подарил ей на прошлое рождество — как она ими тогда гордилась и дорожила,- она с бьющимся сердцем спустилась вниз.
She got safely out of the house and drove to a photographer. She paid for a dozen photographs.
Выскользнув незамеченной из дому, она поехала к фотографу и заплатила ему за дюжину снимков.
She was obliged to ask for a glass of water in the middle of the sitting; and the assistant, seeing she was ill, suggested that she should come another day, but she insisted on staying till the end.
Посреди сеанса ей пришлось попросить стакан воды, и помощник фотографа, видя, что она больна, предложил ей приехать в другой раз, но она настояла на том, чтобы ее сфотографировали.
At last it was finished, and she drove back again to the dingy little house in Kensington which she hated with all her heart.
Наконец ее отпустили, и она вернулась в убогий домик в Кенсингтоне, который ненавидела всей душой.
It was a horrible house to die in.
Тяжело было умирать в таком доме.
She found the front door open, and when she drove up the maid and Emma ran down the steps to help her.
Она издали увидела, что парадная дверь открыта, а когда подъехала к дому, со ступенек сбежали Эмма и горничная.
They had been frightened when they found her room empty.
Найдя спальню пустой, они очень перепугались.
At first they thought she must have gone to Miss Watkin, and the cook was sent round.
Сначала им пришло в голову, что больная ушла к мисс Уоткин, и за ней послали кухарку.
Miss Watkin came back with her and was waiting anxiously in the drawing-room.
Но та скоро вернулась вместе с встревоженной мисс Уоткин, которая сейчас дожидалась в гостиной.
She came downstairs now full of anxiety and reproaches; but the exertion had been more than Mrs. Carey was fit for, and when the occasion for firmness no longer existed she gave way. She fell heavily into Emma’s arms and was carried upstairs.
Она в тревоге вышла навстречу миссис Кэри и осыпала ее упреками, но напряжение, которое перенесла больная, оказалось ей не под силу: теперь, когда не нужно было больше себя превозмогать, миссис Кэри упала на руки Эмме, и ее отнесли наверх.
She remained unconscious for a time that seemed incredibly long to those that watched her, and the doctor, hurriedly sent for, did not come.
Там она пролежала без сознания так долго, что всем показалось, будто она никогда не очнется, а доктор, за которым послали, все не приходил.
It was next day, when she was a little better, that Miss Watkin got some explanation out of her.
Только на другой день, когда ей стало немножко лучше, мисс Уоткин добилась от нее объяснений.
Philip was playing on the floor of his mother’s bed-room, and neither of the ladies paid attention to him.
Филип играл на полу в спальне, и женщины забыли о его присутствии.
He only understood vaguely what they were talking about, and he could not have said why those words remained in his memory.
Он лишь смутно понимал, о чем они разговаривают, и не смог бы объяснить, почему слова матери навсегда сохранились у него в памяти.
«I wanted the boy to have something to remember me by when he grows up.»
— Я хотела, чтобы мальчик мог вспомнить меня, когда вырастет.
«I can’t make out why she ordered a dozen,» said Mr. Carey. «Two would have done.»
— Непонятно, зачем ей вздумалось заказывать целую дюжину! — сказал мистер Кэри.- И двух фотографий вполне хватило бы.
VI
ГЛАВА 6
One day was very like another at the vicarage.
В доме священника один день был похож на другой как две капли воды.
Soon after breakfast Mary Ann brought in The Times.
Сразу же после завтрака Мэри-Энн приносила «Таймс».
Mr. Carey shared it with two neighbours.
Мистер Кэри вместе с двумя своими соседями выписывал одну газету на троих.
He had it from ten till one, when the gardener took it over to Mr. Ellis at the Limes, with whom it remained till seven; then it was taken to Miss Brooks at the Manor House, who, since she got it late, had the advantage of keeping it.
В его распоряжении она была с десяти до часу; потом садовник относил ее мистеру Эллису, где она оставалась до семи, а затем отправлялась в господский дом к мисс Брукс, та получала газету поздно, но зато могла ее не возвращать.
In summer Mrs. Carey, when she was making jam, often asked her for a copy to cover the pots with.
Летом, когда миссис Кэри варила варенье, она часто выпрашивала старую газету у мисс Брукс, чтобы закрыть банки.
When the Vicar settled down to his paper his wife put on her bonnet and went out to do the shopping.
Стоило священнику приняться за газету, как жена его надевала капор и шла за покупками.
Philip accompanied her.
Филип ее сопровождал.
Blackstable was a fishing village.
Блэкстебл был рыбачьим поселком.
It consisted of a high street in which were the shops, the bank, the doctor’s house, and the houses of two or three coalship owners; round the little harbor were shabby streets in which lived fishermen and poor people; but since they went to chapel they were of no account.
Он состоял из одной главной улицы — где помещались лавки, банк, жил доктор и два-три хозяина угольных барж — и небольшой гавани, от которой тянулись убогие переулки,- где селились рыбаки и беднота, а так как все они были нонконформистами и церковь не посещали, люди эти были нестоящие.
When Mrs. Carey passed the dissenting ministers in the street she stepped over to the other side to avoid meeting them, but if there was not time for this fixed her eyes on the pavement.
Если миссис Кэри встречала кого-нибудь из священников-сектантов, она переходила на другую сторону, чтобы с ними не здороваться, а столкнувшись невзначай лицом к лицу, принималась разглядывать мостовую у себя под ногами.
It was a scandal to which the Vicar had never resigned himself that there were three chapels in the High Street: he could not help feeling that the law should have stepped in to prevent their erection.
На главной улице помещалось целых три молитвенных дома сектантов, и это было позором, с которым священник никак не мог примириться: ему казалось, что закон должен вмешаться и воспретить строительство подобных домов.
Shopping in Blackstable was not a simple matter; for dissent, helped by the fact that the parish church was two miles from the town, was very common; and it was necessary to deal only with churchgoers; Mrs. Carey knew perfectly that the vicarage custom might make all the difference to a tradesman’s faith.
Делать покупки в Блэкстебле было не так просто, ибо сектантов в поселке насчитывалось немало, тем более что приходская церковь стояла в двух милях от городка и ходить туда было слишком далеко. А покупать можно было только у своих прихожан. Миссис Кэри понимала, что поставка продуктов в дом священника сильно влияет на религиозные убеждения торговцев.
There were two butchers who went to church, and they would not understand that the Vicar could not deal with both of them at once; nor were they satisfied with his simple plan of going for six months to one and for six months to the other.
В поселке было два мясника, и оба ходили в церковь. Они не желали понимать, почему священник не покупает у них обоих одновременно, их не устраивал и распорядок, который тот предложил: полгода покупать у одного, а следующие полгода — у другого.
The butcher who was not sending meat to the vicarage constantly threatened not to come to church, and the Vicar was sometimes obliged to make a threat: it was very wrong of him not to come to church, but if he carried iniquity further and actually went to chapel, then of course, excellent as his meat was, Mr. Carey would be forced to leave him for ever.
Если мясник не продавал мяса в дом священника, он постоянно грозился, что перестанет ходить в церковь. Мистеру Кэри порой приходилось самому прибегать к угрозе: мясник совершит грех, не посещая церкви; если он будет упорствовать в своем безбожии и посещать молитвенный дом, то как бы превосходен ни был его товар, мистеру Кэри придется навсегда отказаться от его услуг.
Mrs. Carey often stopped at the bank to deliver a message to Josiah Graves, the manager, who was choir-master, treasurer, and churchwarden.
Миссис Кэри часто заходила в банк, чтобы передать поручение управляющему Джозии Грейвсу, который был одновременно и регентом, и казначеем, и церковным старостой.
He was a tall, thin man with a sallow face and a long nose; his hair was very white, and to Philip he seemed extremely old.
Этот высокий, тощий и седой человек с землистым лицом и длинным носом казался Филипу ветхим старцем.
He kept the parish accounts, arranged the treats for the choir and the schools; though there was no organ in the parish church, it was generally considered (in Blackstable) that the choir he led was the best in Kent; and when there was any ceremony, such as a visit from the Bishop for confirmation or from the Rural Dean to preach at the Harvest Thanksgiving, he made the necessary preparations.
Он вел счета прихода, устраивал угощения для хора и школьников, и, хотя в приходской церкви не было органа, все в Блэкстебле считали, что хор, которым он руководит,- лучший в графстве Кент. Когда затевалась какая-нибудь церемония — в связи ли с приездом епископа для конфирмации или благочинного для молебна по случаю урожая,- мистер Грейвс брал на себя все приготовления.
But he had no hesitation in doing all manner of things without more than a perfunctory consultation with the Vicar, and the Vicar, though always ready to be saved trouble, much resented the churchwarden’s managing ways.
И он, не колеблясь, принимал решения по всем вопросам, лишь для проформы спрашивая совета мистера Кэри, а священник, хотя и не любивший лишних хлопот, очень обижался на самоуправство церковного старосты.
He really seemed to look upon himself as the most important person in the parish.
Можно было подумать, что он — самая влиятельная фигура в приходе!
Mr. Carey constantly told his wife that if Josiah Graves did not take care he would give him a good rap over the knuckles one day; but Mrs. Carey advised him to bear with Josiah Graves: he meant well, and it was not his fault if he was not quite a gentleman.
Мистер Кэри постоянно говорил жене, что, если мистер Грейвс не угомонится, он ему даст по рукам, но миссис Кэри советовала ему не сердиться на Джозию Грейвса: у него добрые намерения и не его вина, что он дурно воспитан.
The Vicar, finding his comfort in the practice of a Christian virtue, exercised forbearance; but he revenged himself by calling the churchwarden Bismarck behind his back.
Священнику было удобно проявлять истинно христианское долготерпение по отношению к старосте, но он мстил мистеру Грейвсу, обзывая его за спиной «Бисмарком».
Once there had been a serious quarrel between the pair, and Mrs. Carey still thought of that anxious time with dismay.
Однажды между ними все же разыгралась ссора, и миссис Кэри до сих пор вспоминала это тяжкое время с содроганием.
The Conservative candidate had announced his intention of addressing a meeting at Blackstable; and Josiah Graves, having arranged that it should take place in the Mission Hall, went to Mr. Carey and told him that he hoped he would say a few words.
Кандидат консервативной партии объявил о своем намерении выступить на митинге — в Блэкстебле, и Джозия Грейвс, назначив собрание в Миссионерском доме, явился к мистеру Кэри и попросил его сказать несколько слов.
It appeared that the candidate had asked Josiah Graves to take the chair.
Выяснилось, что кандидат просил Джозию Грейвса быть председателем.
This was more than Mr. Carey could put up with.
Этого уж мистер Кэри не смог снести.
He had firm views upon the respect which was due to the cloth, and it was ridiculous for a churchwarden to take the chair at a meeting when the Vicar was there.
У него был твердый взгляд на то, каким почетом должно пользоваться духовенство: смешно церковному старосте лезть на председательское место, когда тут же рядом сидит священник!
He reminded Josiah Graves that parson meant person, that is, the vicar was the person of the parish.
Он напомнил Джозии Грейвсу, что «пастор» означает «пастырь», то есть пастух своих прихожан.
Josiah Graves answered that he was the first to recognise the dignity of the church, but this was a matter of politics, and in his turn he reminded the Vicar that their Blessed Saviour had enjoined upon them to render unto Caesar the things that were Caesar’s.
Джозия Грейвс ответил, что, мол, кому, как не ему, почитать авторитет церкви, но тут дело политическое, и он должен в свою очередь напомнить священнику, что спаситель внушал им «воздать кесарю кесарево».
To this Mr. Carey replied that the devil could quote scripture to his purpose, himself had sole authority over the Mission Hall, and if he were not asked to be chairman he would refuse the use of it for a political meeting.
На что мистер Кэри ответствовал, что и диавол умел ссылаться на Святое писание в своих диавольских целях, а что он, один распоряжаясь Миссионерским домом, откажется предоставить этот дом для политического митинга, если его не попросят председательствовать.
Josiah Graves told Mr. Carey that he might do as he chose, and for his part he thought the Wesleyan Chapel would be an equally suitable place.
Джозия Грейвс заявил мистеру Кэри, что тот волен, конечно, поступать, как ему заблагорассудится, но он лично считает, что и молитвенный дом методистов — вполне подходящее место для митинга.
Then Mr. Carey said that if Josiah Graves set foot in what was little better than a heathen temple he was not fit to be churchwarden in a Christian parish.
Тогда мистер Кэри сказал, что ежели нога Джозии Грейвса ступит на порог этого дома, который, по его, мистера Кэри, мнению, ничем не лучше языческого капища, то ему, Джозии Грейвсу, не пристанет оставаться церковным старостой христианского прихода.
Josiah Graves thereupon resigned all his offices, and that very evening sent to the church for his cassock and surplice.
После чего Джозия Грейвс отказался от всех своих должностей и в тот же вечер послал в церковь за своей рясой и стихарем.
His sister, Miss Graves, who kept house for him, gave up her secretaryship of the Maternity Club, which provided the pregnant poor with flannel, baby linen, coals, and five shillings.
Сестра его, мисс Грейвс, которая вела у него хозяйство, сразу же сняла с себя обязанности секретаря Клуба материнства, снабжавшего неимущих беременных женщин фланелью, пеленками, углем и пособием в пять шиллингов.
Mr. Carey said he was at last master in his own house.
Мистер Кэри объявил, что наконец-то он стал хозяином в собственном доме.
But soon he found that he was obliged to see to all sorts of things that he knew nothing about; and Josiah Graves, after the first moment of irritation, discovered that he had lost his chief interest in life.
Но скоро обнаружилось, что он вынужден решать вопросы, в которых ничего не смыслит, а Джозия Грейвс, чуть поостыв, понял, что жизнь потеряла для него всякий интерес.
Mrs. Carey and Miss Graves were much distressed by the quarrel; they met after a discreet exchange of letters, and made up their minds to put the matter right: they talked, one to her husband, the other to her brother, from morning till night; and since they were persuading these gentlemen to do what in their hearts they wanted, after three weeks of anxiety a reconciliation was effected.
Миссис Кэри и мисс Грейвс очень сокрушались по поводу этой ссоры; обменявшись осторожными письмами, они назначили друг другу свидание и решили уладить конфликт; переговоры одной дамы со своим мужем, а другой — с братом длились с утра до вечера, и, так как они убеждали своих мужчин сделать то, чего те в глубине души желали сами, мир был заключен.
It was to both their interests, but they ascribed it to a common love for their Redeemer.
Обе стороны после трех недель таких треволнений были в нем очень заинтересованы, но приписали свою покладистость любви к всевышнему.
The meeting was held at the Mission Hall, and the doctor was asked to be chairman. Mr. Carey and Josiah Graves both made speeches.
Митинг в Миссионерском доме состоялся, председательствовать попросили доктора, а мистер Кэри и Джозия Грейвс выступили с речами.
When Mrs. Carey had finished her business with the banker, she generally went upstairs to have a little chat with his sister; and while the ladies talked of parish matters, the curate or the new bonnet of Mrs. Wilson-Mr. Wilson was the richest man in Blackstable, he was thought to have at least five hundred a year, and he had married his cook-Philip sat demurely in the stiff parlour, used only to receive visitors, and busied himself with the restless movements of goldfish in a bowl.
Когда миссис Кэри заканчивала свои дела с управляющим банком, она поднималась наверх поболтать с его сестрой, и, покуда дамы обменивались приходскими новостями — насчет помощника священника или новой шляпки миссис Уилсон (мистер Уилсон был самым богатым человеком в Блэкстебле: по слухам, у него было не меньше пятисот фунтов в год, но он женился на своей кухарке),- Филип чинно сидел в неуютной гостиной, которой пользовались только по торжественным случаям, и наблюдал за неугомонной золотой рыбкой в аквариуме.
The windows were never opened except to air the room for a few minutes in the morning, and it had a stuffy smell which seemed to Philip to have a mysterious connection with banking.
Окна здесь не открывались — разве что по утрам, на несколько минут, чтобы проветрить комнату,-и пахло чем-то затхлым; Филипу казалось, что у этого запаха есть таинственная связь с банковским делом.
Then Mrs. Carey remembered that she had to go to the grocer, and they continued their way.
Потом миссис Кэри вспоминала, что ей еще надо зайти в бакалейную лавку, и они продолжали свой поход.
When the shopping was done they often went down a side street of little houses, mostly of wood, in which fishermen dwelt (and here and there a fisherman sat on his doorstep mending his nets, and nets hung to dry upon the doors), till they came to a small beach, shut in on each side by warehouses, but with a view of the sea.
Часто покончив с покупками, они спускались по переулку, где дома были маленькие и почти все деревянные и где жили одни рыбаки (на пороге сидел рыбак и чинил свои сети; сети для просушки висели и на дверях), к маленькой бухте, окруженной складами. Оттуда было видно море.
Mrs. Carey stood for a few minutes and looked at it, it was turbid and yellow, [and who knows what thoughts passed through her mind?] while Philip searched for flat stones to play ducks and drakes.
Миссис Кэри постоит, бывало, и посмотрит на море, а вода в нем мутная, желтая (кто знает, о чем в это время думала жена священника?); Филип усердно собирал плоские камушки и швырял их в воду.
Then they walked slowly back.
Потом они не торопясь возвращались.
They looked into the post office to get the right time, nodded to Mrs. Wigram the doctor’s wife, who sat at her window sewing, and so got home.
Заглядывали на почту, чтобы проверить время, раскланивались с женой доктора, миссис Уигрэм, сидевшей с шитьем у окна, и наконец добирались до дому.
Dinner was at one o’clock; and on Monday, Tuesday, and Wednesday it consisted of beef, roast, hashed, and minced, and on Thursday, Friday, and Saturday of mutton.
Обед был в час дня; по понедельникам, вторникам и средам подавали говядину — жареную, рубленую или тушеную, а по четвергам, пятницам и субботам — баранину.
On Sunday they ate one of their own chickens.
В воскресенье резали одну из своих кур.
In the afternoon Philip did his lessons, He was taught Latin and mathematics by his uncle who knew neither, and French and the piano by his aunt.
После обеда Филип готовил уроки. Латыни и математике его обучал дядя, не знавший ни того, ни другого; французскому и музыке — тетя.
Of French she was ignorant, but she knew the piano well enough to accompany the old-fashioned songs she had sung for thirty years.
Во французском она была полной невеждой, но на пианино аккомпанировала себе, распевая старомодные романсы,- она пела их вот уже тридцать лет.
Uncle William used to tell Philip that when he was a curate his wife had known twelve songs by heart, which she could sing at a moment’s notice whenever she was asked.
Дядя Уильям рассказывал Филипу, что, когда он был помощником священника, его жена знала наизусть двенадцать романсов и могла, если попросят, тут же спеть любой из них.
She often sang still when there was a tea-party at the vicarage.
Она и теперь пела, когда в доме бывали званые гости.
There were few people whom the Careys cared to ask there, and their parties consisted always of the curate, Josiah Graves with his sister, Dr. Wigram and his wife.
Кэри мало кого приглашали к себе, и поэтому у них бывали всегда одни и те же лица: помощник священника, Джозия Грейвс с сестрой и доктор Уигрэм с женой.
After tea Miss Graves played one or two of Mendelssohn’s Songs without Words, and Mrs. Carey sang When the Swallows Homeward Fly, or Trot, Trot, My Pony.
После чая мисс Грейвс играла одну или две «Песни без слов» Мендельсона, а миссис Кэри пела «Когда ласточки летят домой» или «Топ, топ, топ, моя лошадка».
But the Careys did not give tea-parties often; the preparations upset them, and when their guests were gone they felt themselves exhausted.
Но Кэри редко звали в дом чужих людей: приготовления выбивали их из колеи, и после ухода гостей они чувствовали себя совершенно измученными.
They preferred to have tea by themselves, and after tea they played backgammon.
Супруги предпочитали выпить чаю в семейном кругу, а потом поиграть в трик-трак.
Mrs. Carey arranged that her husband should win, because he did not like losing.
Миссис Кэри заботилась о том, чтобы муж всегда был в выигрыше: проигрывать он не любил.
They had cold supper at eight.
В восемь часов подавали холодный ужин.
It was a scrappy meal because Mary Ann resented getting anything ready after tea, and Mrs. Carey helped to clear away.
Ели что бог послал, потому что Мэри-Энн не любила готовить вечером; миссис Кэри помогала ей убирать со стола.
Mrs. Carey seldom ate more than bread and butter, with a little stewed fruit to follow, but the Vicar had a slice of cold meat.
Сама она редко ела что-нибудь, кроме хлеба с маслом, запивая его компотом, но мистеру Кэри всегда подавали ломтик холодного мяса.
Immediately after supper Mrs. Carey rang the bell for prayers, and then Philip went to bed.
Сразу же после ужина миссис Кэри созывала всех на вечернюю молитву, и Филип отправлялся спать.
He rebelled against being undressed by Mary Ann and after a while succeeded in establishing his right to dress and undress himself.
Он восстал против того, чтобы его раздевала Мэри-Энн, и со временем отвоевал себе право одеваться и раздеваться без посторонней помощи.
At nine o’clock Mary Ann brought in the eggs and the plate.
В девять часов вечера Мэри-Энн вносила яйца и серебро.
Mrs. Carey wrote the date on each egg and put the number down in a book.
Миссис Кэри помечала на каждом яйце число и заносила количество яиц в книгу.
She then took the plate-basket on her arm and went upstairs.
Взяв на руку корзинку со столовым серебром, она отправлялась наверх.
Mr. Carey continued to read one of his old books, but as the clock struck ten he got up, put out the lamps, and followed his wife to bed.
Мистер Кэри продолжал еще читать одну из своих старых книг, но часы били десять, он вставал, гасил лампы и тоже шел спать.
When Philip arrived there was some difficulty in deciding on which evening he should have his bath.
Когда приехал Филип, долго не могли решить, в какой из вечеров лучше его купать.
It was never easy to get plenty of hot water, since the kitchen boiler did not work, and it was impossible for two persons to have a bath on the same day.
Горячей воды всегда не хватало, потому что кухонный котел был в неисправности, и двоим принять ванну в один и тот же день не удавалось.
The only man who had a bathroom in Blackstable was Mr. Wilson, and it was thought ostentatious of him.
Единственным обладателем ванной комнаты в Блэкстебле был мистер Уилсон, и, по мнению его земляков, обзавелся он ею для того, чтобы пустить людям пыль в глаза.
Mary Ann had her bath in the kitchen on Monday night, because she liked to begin the week clean.
Мэри-Энн купалась в кухне по понедельникам -она любила начинать новую неделю чистой.
Uncle William could not have his on Saturday, because he had a heavy day before him and he was always a little tired after a bath, so he had it on Friday.
Дядя Уильям не мог принимать ванну по субботам: впереди у него был тяжелый день, а купание его немножко утомляло, поэтому он мылся в пятницу.
Mrs. Carey had hers on Thursday for the same reason.
По этой же причине миссис Кэри выбрала себе четверг.
It looked as though Saturday were naturally indicated for Philip, but Mary Ann said she couldn’t keep the fire up on Saturday night: what with all the cooking on Sunday, having to make pastry and she didn’t know what all, she did not feel up to giving the boy his bath on Saturday night; and it was quite clear that he could not bath himself.
Казалось, сам бог велел, чтобы Филипа купали по субботам, но Мэри-Энн заявила, что не может так поздно топить в канун праздника: и стряпни много в воскресенье, и тесто надо поставить, и мало ли других дел! Нет, не будет она еще и ребенка мыть по субботам! А купаться сам он, конечно, не мог.
Mrs. Carey was shy about bathing a boy, and of course the Vicar had his sermon.
Миссис Кэри стеснялась купать мальчика, а священник был занят воскресной проповедью.
But the Vicar insisted that Philip should be clean and sweet for the lord’s Day. Mary Ann said she would rather go than be put upon-and after eighteen years she didn’t expect to have more work given her, and they might show some consideration-and Philip said he didn’t want anyone to bath him, but could very well bath himself.
Однако дядя настаивал, чтобы к божьему празднику Филип был чист хотя бы телом; Мэри-Энн заявляла, что пусть ее лучше уволят, но она не допустит подобного измывательства: проработав восемнадцать лет, она могла бы надеяться, что на нее не станут наваливать лишнюю работу и будут хоть немножко с ней считаться; Филип же говорил, что желает мыться сам, без посторонней помощи.
This settled it.
Это и решило вопрос.
Mary Ann said she was quite sure he wouldn’t bath himself properly, and rather than he should go dirty-and not because he was going into the presence of the Lord, but because she couldn’t abide a boy who wasn’t properly washed-she’d work herself to the bone even if it was Saturday night.
Мэри-Энн сказала, что он ни за что не сумеет помыться как следует и чем ребенку ходить грязному — не потому, что его осудит господь, а потому, что она терпеть не может немытых детей,- так и быть, пусть уж лучше у нее руки от работы отсохнут, но она вымоет мальчика в субботу!
VII
ГЛАВА 7
Sunday was a day crowded with incident.
Воскресенье было днем, полным событий.
Mr. Carey was accustomed to say that he was the only man in his parish who worked seven days a week.
Мистер Кэри говаривал, что он — единственный человек в приходе, который трудится все семь дней недели без отдыха.
The household got up half an hour earlier than usual.
В доме поднимались на полчаса раньше обычного.
No lying abed for a poor parson on the day of rest, Mr. Carey remarked as Mary Ann knocked at the door punctually at eight.
Бедный священнослужитель, он и в праздник не может позволить себе поваляться в постели, замечал мистер Кэри, когда Мэри-Энн стучала в дверь спальни ровно в восемь часов.
It took Mrs. Carey longer to dress, and she got down to breakfast at nine, a little breathless, only just before her husband.
В этот день одевание занимало у миссис Кэри больше времени, и она спускалась к завтраку в девять, слегка запыхавшись и только чуть-чуть опередив своего мужа.
Mr. Carey’s boots stood in front of the fire to warm.
Башмаки мистера Кэри грелись возле камина.
Prayers were longer than usual, and the breakfast more substantial.
Молитвы читались более длинные и завтрак был сытнее, чем в другие дни.
After breakfast the Vicar cut thin slices of bread for the communion, and Philip was privileged to cut off the crust.
После завтрака священник нарезал хлеб ломтиками для причастия, и Филипу разрешали брать себе корочку.
He was sent to the study to fetch a marble paperweight, with which Mr. Carey pressed the bread till it was thin and pulpy, and then it was cut into small squares.
Его посылали в кабинет за мраморным пресс-папье, которым мистер Кэри давил хлеб, пока ломтики не становились тонкими, как бумага, после чего их вырезали квадратиками.
The amount was regulated by the weather.
Число кусочков зависело от погоды.
On a very bad day few people came to church, and on a very fine one, though many came, few stayed for communion.
В очень дурную погоду народу в церкви бывало мало; в очень хорошую — людей приходило много, но к причастию не оставалось почти никого.
There were most when it was dry enough to make the walk to church pleasant, but not so fine that people wanted to hurry away.
Больше всего молились в такую погоду, когда было достаточно сухо для того, чтобы пойти в церковь, но не настолько солнечно, чтобы спешить из церкви домой.
Then Mrs. Carey brought the communion plate out of the safe, which stood in the pantry, and the Vicar polished it with a chamois leather.
Миссис Кэри вынимала из сейфа, стоявшего в буфетной, дароносицу, и священник протирал ее замшей.
At ten the fly drove up, and Mr. Carey got into his boots.
В десять часов подъезжала коляска, и мистер Кэри надевал башмаки.
Mrs. Carey took several minutes to put on her bonnet, during which the Vicar, in a voluminous cloak, stood in the hall with just such an expression on his face as would have become an early Christian about to be led into the arena.
Миссис Кэри задерживала мужа на несколько минут, чтобы надеть капор, а священник, уже облаченный в просторный плащ, терпеливо дожидался ее в прихожей с таким видом, будто он — христианский мученик, которого вот-вот бросят на съедение львам.
It was extraordinary that after thirty years of marriage his wife could not be ready in time on Sunday morning.
Трудно поверить, что после тридцати лет замужества его жена так и не научилась поспевать вовремя к воскресной службе!
At last she came, in black satin; the Vicar did not like colours in a clergyman’s wife at any time, but on Sundays he was determined that she should wear black; now and then, in conspiracy with Miss Graves, she ventured a white feather or a pink rose in her bonnet, but the Vicar insisted that it should disappear; he said he would not go to church with the scarlet woman: Mrs. Carey sighed as a woman but obeyed as a wife.
Наконец она выходила, наряженная в черный атлас: священник и вообще-то не терпел цветных нарядов на женах духовных лиц, а уж в воскресенье и подавно требовал, чтобы жена была в черном; время от времени, сговорившись с мисс Грейвс, она пыталась, словно ненароком, приколоть белое перышко или розовый бутон к шляпке, но священник тут же это пресекал: он не появится в церкви в обществе блудницы. И миссис Кэри, будучи женщиной, вздыхала, но повиновалась супружескому долгу.
They were about to step into the carriage when the Vicar remembered that no one had given him his egg.
Они уже влезали в коляску, но тут священник вспоминал, что ему не дали яйца.
They knew that he must have an egg for his voice, there were two women in the house, and no one had the least regard for his comfort.
Ведь они знают, что ему полагается съесть яйцо, чтобы лучше звучал голос. Две женщины в доме, а позаботиться о нем некому!
Mrs. Carey scolded Mary Ann, and Mary Ann answered that she could not think of everything. She hurried away to fetch an egg, and Mrs. Carey beat it up in a glass of sherry.
Миссис Кэри бранила Мэри-Энн, а та огрызалась, что всего не упомнишь, но убегала в дом и приносила яйцо: миссис Кэри взбивала его в стакане хереса.
The Vicar swallowed it at a gulp. The communion plate was stowed in the carriage, and they set off.
Священник залпом проглатывал его; дароносицу ставили в карету, и они пускались в путь.
The fly came from The Red Lion and had a peculiar smell of stale straw.
Карету заказывали в трактире «Красный лев», и в экипаже всегда пахло гнилой соломой.
They drove with both windows closed so that the Vicar should not catch cold.
Ехали с закрытыми окнами, чтобы священник не простудился.
The sexton was waiting at the porch to take the communion plate, and while the Vicar went to the vestry Mrs. Carey and Philip settled themselves in the vicarage pew.
Пономарь ждал их у входа, чтобы взять дароносицу, и, когда священник удалялся в ризницу, миссис Кэри с Филипом занимали свои места на скамьях.
Mrs. Carey placed in front of her the sixpenny bit she was accustomed to put in the plate, and gave Philip threepence for the same purpose.
Миссис Кэри клала перед собой монетку в шесть пенсов, чтобы пожертвовать на церковь, и давала три пенса Филипу для той же цели.
The church filled up gradually and the service began.
Церковь постепенно наполнялась верующими, и служба начиналась.
Philip grew bored during the sermon, but if he fidgetted Mrs. Carey put a gentle hand on his arm and looked at him reproachfully.
Филип очень скучал во время проповеди, но, если он вертелся, миссис Кэри тихонько клала ему руку на плечо и смотрела на него с укором.
He regained interest when the final hymn was sung and Mr. Graves passed round with the plate.
Он оживлялся, когда запевали последний псалом и мистер Грейвс с блюдом для пожертвований обходил прихожан.
When everyone had gone Mrs. Carey went into Miss Graves’ pew to have a few words with her while they were waiting for the gentlemen, and Philip went to the vestry.
Когда церковь начинала пустеть, миссис Кэри подходила к скамье мисс Г рейвс, чтобы поболтать с ней, пока не освободятся их мужчины, а Филип отправлялся в ризницу.
His uncle, the curate, and Mr. Graves were still in their surplices.
Дядя, его помощник и мистер Грейвс еще не успевали снять облачение.
Mr. Carey gave him the remains of the consecrated bread and told him he might eat it.
Мистер Кэри отдавал Филипу остаток освященного хлеба и разрешал его съесть.
He had been accustomed to eat it himself, as it seemed blasphemous to throw it away, but Philip’s keen appetite relieved him from the duty.
Раньше он съедал хлеб сам — ему казалось богохульством его выбрасывать, но здоровый аппетит племянника избавил дядю от этой обязанности.
Then they counted the money.
Потом подсчитывали пожертвования.
It consisted of pennies, sixpences and threepenny bits.
Они состояли из пенсов, шестипенсовиков и монеток в три пенса.
There were always two single shillings, one put in the plate by the Vicar and the other by Mr. Graves; and sometimes there was a florin.
На блюде всегда лежали две монеты по шиллингу — одну клал священник, другую мистер Грейвс,- а иногда и чей-нибудь флорин.
Mr. Graves told the Vicar who had given this.
Мистер Грейвс неизменно докладывал священнику, кто его положил.
It was always a stranger to Blackstable, and Mr. Carey wondered who he was.
Это всегда был какой-нибудь приезжий, и мистер Кэри недоумевал, кем же он мог быть.
But Miss Graves had observed the rash act and was able to tell Mrs. Carey that the stranger came from London, was married and had children.
Мисс Грейвс, живая свидетельница этого безрассудства, рассказывала миссис Кэри, что незнакомец приехал из Лондона и был отцом семейства.
During the drive home Mrs. Carey passed the information on, and the Vicar made up his mind to call on him and ask for a subscription to the Additional Curates Society.
По дороге домой миссис Кэри пересказывала эти подробности мужу, и священник решал навестить приезжего и попросить его пожертвовать в фонд «Общества лиц духовного звания».
Mr. Carey asked if Philip had behaved properly; and Mrs. Carey remarked that Mrs. Wigram had a new mantle, Mr. Cox was not in church, and somebody thought that Miss Phillips was engaged.
Мистер Кэри спрашивал, хорошо ли вел себя Филип, а миссис Кэри сообщала, что на миссис Уигрэм было новое пальто, мистер Кокс не пришел в церковь и люди поговаривают, будто мисс Филлипс помолвлена.
When they reached the vicarage they all felt that they deserved a substantial dinner.
Когда коляска подъезжала к дому, у всех было чувство, что они честно заслужили свой сытный обед.
When this was over Mrs. Carey went to her room to rest, and Mr. Carey lay down on the sofa in the drawing-room for forty winks.
После обеда миссис Кэри уходила отдохнуть к себе, а мистер Кэри укладывался подремать на кушетке в гостиной.
They had tea at five, and the Vicar ate an egg to support himself for evensong.
Чай пили в пять, и священник съедал яйцо, чтобы подкрепиться перед вечерней.
Mrs. Carey did not go to this so that Mary Ann might, but she read the service through and the hymns.
Миссис Кэри не ездила вечером в церковь, чтобы Мэри-Энн могла послушать службу, но дома читала все положенные молитвы и псалмы.
Mr. Carey walked to church in the evening, and Philip limped along by his side.
По вечерам мистер Кэри ходил в церковь пешком, и Филип ковылял с ним рядом.
The walk through the darkness along the country road strangely impressed him, and the church with all its lights in the distance, coming gradually nearer, seemed very friendly.
Прогулка в темноте по проселочной дороге как-то странно его впечатляла, а дальние огни церкви, которые все приближались, были милы его сердцу.
At first he was shy with his uncle, but little by little grew used to him, and he would slip his hand in his uncle’s and walk more easily for the feeling of protection.
Сначала он стеснялся дяди, но постепенно к нему привык и, держа его за руку, шагал куда спокойнее, чувствуя себя под его защитой.
They had supper when they got home.
Вернувшись домой, они ужинали.
Mr. Carey’s slippers were waiting for him on a footstool in front of the fire and by their side Philip’s, one the shoe of a small boy, the other misshapen and odd.
На табуреточке возле камина грелись комнатные туфли мистера Кэри, а рядом с ними — туфли Филипа: одна из них такая, как у всех детей, а другая — странной формы, ни на что не похожая.
He was dreadfully tired when he went up to bed, and he did not resist when Mary Ann undressed him.
Мальчик едва добирался до кровати от усталости и тут уж не протестовал, если Мэри-Энн его раздевала.
She kissed him after she tucked him up, and he began to love her.
Подоткнув одеяло, она целовала его; Филип все больше и больше к ней привязывался.
XLVII
ГЛАВА 47
In March there was all the excitement of sending in to the Salon.
В марте стали волноваться по поводу посылки картин на выставку в Салон.
Clutton, characteristically, had nothing ready, and he was very scornful of the two heads that Lawson sent; they were obviously the work of a student, straight-forward portraits of models, but they had a certain force; Clutton, aiming at perfection, had no patience with efforts which betrayed hesitancy, and with a shrug of the shoulders told Lawson it was an impertinence to exhibit stuff which should never have been allowed out of his studio; he was not less contemptuous when the two heads were accepted.
У Клаттона, как всегда, ничего не было готово, и он издевался над двумя портретами, посланными Лоусоном: они были явно ученической работой, эти две головы натурщиков, но в них ощущалась какая-то сила. Клаттон добивался совершенства и терпеть не мог опытов, в которых сквозила неуверенность; пожав плечами, он заявил Лоусону, что считает нахальством желание выставить работы, которые не имеют права выходить за стены студии; он ничуть не изменил своей презрительной мины и тогда, когда портреты Лоусона были приняты.
Flanagan tried his luck too, but his picture was refused.
Фланаган тоже решил попытать счастья, но его картину отвергли.
Mrs. Otter sent a blameless Portrait de ma Mere, accomplished and second-rate; and was hung in a very good place.
Миссис Оттер послала аккуратненький «Portrait de ma m?re»[*65], написанный умело, но без таланта; его повесили на видном месте.
Hayward, whom Philip had not seen since he left Heidelberg, arrived in Paris to spend a few days in time to come to the party which Lawson and Philip were giving in their studio to celebrate the hanging of Lawson’s pictures.
Хейуорд, которого Филип не видел со дня своего отъезда из Гейдельберга, приехал на несколько дней в Париж, как раз вовремя, чтобы попасть на вечеринку, устроенную в мастерской по поводу того, что Салон принял картины Лоусона.
Philip had been eager to see Hayward again, but when at last they met, he experienced some disappointment.
Филипу не терпелось снова увидеться с Хейуордом, но, когда они наконец встретились, Филип почувствовал разочарование.
Hayward had altered a little in appearance: his fine hair was thinner, and with the rapid wilting of the very fair, he was becoming wizened and colourless; his blue eyes were paler than they had been, and there was a muzziness about his features.
Хейуорд изменился внешне: его пышные волосы поредели; как бывает со светлыми блондинами, он быстро поблек, у него появились морщины; голубые глаза выцвели, лицо стало слегка одутловатым.
On the other hand, in mind he did not seem to have changed at all, and the culture which had impressed Philip at eighteen aroused somewhat the contempt of Philip at twenty-one.
Зато внутренне Хейуорд не изменился совсем, и начитанность, которая поражала восемнадцатилетнего Филипа, казалась ему теперь, в двадцать один год, чуть-чуть смешной.
He had altered a good deal himself, and regarding with scorn all his old opinions of art, life, and letters, had no patience with anyone who still held them.
Сам-то он изменился разительно и глубоко презирал свои прежние взгляды на искусство, на жизнь и литературу; его теперь раздражали люди, придерживающиеся этих взглядов.
He was scarcely conscious of the fact that he wanted to show off before Hayward, but when he took him round the galleries he poured out to him all the revolutionary opinions which himself had so recently adopted.
Филип не отдавал себе отчета в том, как ему хочется порисоваться перед Хейуордом, но, когда он повел своего друга по картинным галереям, он выложил ему все те революционные воззрения, которые сам усвоил лишь недавно.
He took him to Manet’s Olympia and said dramatically:
Подведя Хейуорда к «Олимпии» Мане, он произнес с пафосом:
«I would give all the old masters except Velasquez, Rembrandt, and Vermeer for that one picture.»
— Я отдал бы за эту картину всех старых мастеров, за исключением Веласкеса, Рембрандта и Вермеера!
«Who was Vermeer?» asked Hayward.
— Кто такой Вермеер? — спросил Хейуорд.
«Oh, my dear fellow, don’t you know Vermeer?
— Дорогой, неужели ты не знаешь Вермеера?
You’re not civilised.
Какая дикость!
You mustn’t live a moment longer without making his acquaintance.
Этого нельзя себе позволить.
He’s the one old master who painted like a modern.»
Вермеер — единственный из старых мастеров, писавший, как пишут сейчас.
He dragged Hayward out of the Luxembourg and hurried him off to the Louvre.
Филип быстро потащил Хейуорда из Люксембурга в Лувр.
«But aren’t there any more pictures here?» asked Hayward, with the tourist’s passion for thoroughness.
— Но разве здесь больше нечего смотреть? -запротестовал Хейуорд с любознательностью добросовестного туриста.
«Nothing of the least consequence.
— Ничего примечательного.
You can come and look at them by yourself with your Baedeker.»
Посмотришь все это потом, с помощью твоего путеводителя.
When they arrived at the Louvre Philip led his friend down the Long Gallery.
Придя в Лувр, Филип повел приятеля по Большой галерее.
«I should like to see The Gioconda,» said Hayward.
— Я хотел бы посмотреть «Джоконду»,- попросил Хейуорд.
«Oh, my dear fellow, it’s only literature,» answered Philip.
— Ну, милый, это литературщина! — возмутился Филип.
At last, in a small room, Philip stopped before The Lacemaker of Vermeer van Delft.
Наконец в маленьком зале Филип остановился возле «Кружевницы» Вермеера Дельфтского.
«There, that’s the best picture in the Louvre.
— Вот лучшая картина Лувра.
It’s exactly like a Manet.»
Совсем как Мане.
With an expressive, eloquent thumb Philip expatiated on the charming work.
И при помощи красноречиво выгнутого большого пальца Филип описал приятелю все прелести этой картины.
He used the jargon of the studios with overpowering effect.
Он пользовался жаргоном студий с покоряющей убедительностью.
«I don’t know that I see anything so wonderful as all that in it,» said Hayward.
— Знаешь, а я вот не вижу в ней ничего замечательного,- сказал Хейуорд.
«Of course it’s a painter’s picture,» said Philip. «I can quite believe the layman would see nothing much in it.»
— Ну, конечно, это ведь картина для художников,-сказал Филип.- Профан в ней ничего и не увидит.
«The what?» said Hayward.
— Кто не увидит? — переспросил Хейуорд.
«The layman.»
— Профан.
Like most people who cultivate an interest in the arts, Hayward was extremely anxious to be right.
Как и большинство людей, хвастающих интересом к искусству, Хейуорд страшно боялся попасть впросак.
He was dogmatic with those who did not venture to assert themselves, but with the self-assertive he was very modest.
Он был догматиком с теми, кто не решался настаивать на своем мнении, и мягок как воск — с людьми убежденными.
He was impressed by Philip’s assurance, and accepted meekly Philip’s implied suggestion that the painter’s arrogant claim to be the sole possible judge of painting has anything but its impertinence to recommend it.
Уверенность Филипа его смутила, и он смиренно выслушал его сентенцию, что только художник может быть истинным ценителем живописи, хотя она и свидетельствовала лишь о нахальстве того, кто ее высказывал.
A day or two later Philip and Lawson gave their party.
Дня через два Филип и Лоусон устроили свою вечеринку.
Cronshaw, making an exception in their favour, agreed to eat their food; and Miss Chalice offered to come and cook for them.
Кроншоу, сделав для них исключение, согласился прийти поужинать, а мисс Чэлис вызвалась приготовить угощение.
She took no interest in her own sex and declined the suggestion that other girls should be asked for her sake.
Молодую художницу нисколько не интересовали особы одного с ней пола, и она отклонила предложение пригласить других девушек себе в помощь.
Clutton, Flanagan, Potter, and two others made up the party.
Гостями были Клаттон, Фланаган, Поттер и еще двое.
Furniture was scarce, so the model stand was used as a table, and the guests were to sit on portmanteaux if they liked, and if they didn’t on the floor.
Мебели не хватало, поэтому помост для натурщицы служил столом, а гости могли сидеть либо на чемоданах, либо на полу.
The feast consisted of a pot-au-feu, which Miss Chalice had made, of a leg of mutton roasted round the corner and brought round hot and savoury (Miss Chalice had cooked the potatoes, and the studio was redolent of the carrots she had fried; fried carrots were her specialty); and this was to be followed by poires flambees, pears with burning brandy, which Cronshaw had volunteered to make.
Пиршество состояло из pot-au-feu[*66], приготовленного мисс Чэлис, и зажаренной в ресторанчике по соседству бараньей ноги,- когда ее подали на стол, она была еще горячая и вкусно пахла. (Мисс Чэлис отварила к ней картошку; вся мастерская пропиталась запахом тушеной моркови — тушеная морковь была любимым блюдом мисс Чэлис.) За этим последовали poires flamb?es — груши в горящем коньяке, которые приготовил сам Кроншоу.
The meal was to finish with an enormous fromage de Brie, which stood near the window and added fragrant odours to all the others which filled the studio.
Пир завершался огромным fromage de Brie[*67], который стоял на окне и забивал все другие ароматы, наполнявшие мастерскую.
Cronshaw sat in the place of honour on a Gladstone bag, with his legs curled under him like a Turkish bashaw, beaming good-naturedly on the young people who surrounded him.
Кроншоу восседал на почетном месте, на большом саквояже, поджав под себя ноги, словно турецкий паша, и благодушно улыбался окружавшей его молодежи.
From force of habit, though the small studio with the stove lit was very hot, he kept on his great-coat, with the collar turned up, and his bowler hat: he looked with satisfaction on the four large fiaschi of Chianti which stood in front of him in a row, two on each side of a bottle of whiskey; he said it reminded him of a slim fair Circassian guarded by four corpulent eunuchs.
По привычке он не расстался со своей шубой, хотя в маленькой мастерской жарко топилась печь. Воротник, как всегда, был поднят, на лоб надвинута неизменная шляпа; Кроншоу с удовольствием поглядывал на четыре большие фляги кьянти, которые выстроились перед ним в ряд, с бутылкой виски посредине; он сказал, что это напоминает ему тоненькую красавицу черкешенку под охраной четырех пузатых евнухов.
Hayward in order to put the rest of them at their ease had clothed himself in a tweed suit and a Trinity Hall tie.
Для того чтобы не смущать остальных гостей, Хейуорд нарядился в костюм из домотканой шерсти и надел галстук, какой носят студенты Кембриджа.
He looked grotesquely British.
Вид у него был до неприличия английский.
The others were elaborately polite to him, and during the soup they talked of the weather and the political situation.
Все были с ним изысканно вежливы, и за супом разговор шел только о погоде и о политике.
There was a pause while they waited for the leg of mutton, and Miss Chalice lit a cigarette.
Пока они дожидались бараньей ноги, наступило молчание, и мисс Чэлис закурила сигарету.
«Rapunzel, Rapunzel, let down your hair,» she said suddenly.
— «Рапунцель, Рапунцель, распусти свои волосы!»[*68] — сказала она ни с того ни с сего.
With an elegant gesture she untied a ribbon so that her tresses fell over her shoulders.
Изящным движением она развязала ленту — и волосы рассыпались по плечам.
She shook her head. «I always feel more comfortable with my hair down.»
Потом она встряхнула головой.- С распущенными волосами я чувствую себя куда лучше.
With her large brown eyes, thin, ascetic face, her pale skin, and broad forehead, she might have stepped out of a picture by Burne-Jones.
Большие карие глаза, тонкие, аскетические черты, белая кожа, широкий лоб — она точно сошла с картины Берн-Джонса.
She had long, beautiful hands, with fingers deeply stained by nicotine.
У нее были узкие, красивые руки с пальцами, пожелтевшими от никотина.
She wore sweeping draperies, mauve and green.
Носила она свободно задрапированные туники, лиловые и зеленые.
There was about her the romantic air of High Street, Kensington.
Весь ее романтический облик живо напоминал о Кенсингтоне[*69].
She was wantonly aesthetic; but she was an excellent creature, kind and good natured; and her affectations were but skin-deep.
Мисс Чэлис была отъявленной эстеткой, но существом благородным, добрым и очень сердечным, а вся ее претенциозность была только внешней.
There was a knock at the door, and they all gave a shout of exultation. Miss Chalice rose and opened. She took the leg of mutton and held it high above her, as though it were the head of John the Baptist on a platter; and, the cigarette still in her mouth, advanced with solemn, hieratic steps.
Послышался стук, встреченный восторженными возгласами; мисс Чэлис отворила дверь, взяла у посыльного баранью ногу и подняла блюдо высоко над головой, словно на нем лежала голова Иоанна Крестителя; не выпуская сигареты изо рта, она приблизилась к столу торжественной и плавной походкой.
«Hail, daughter of Herodias,» cried Cronshaw.
— Слава тебе, дочь Иродиады! — воскликнул Кроншоу.
The mutton was eaten with gusto, and it did one good to see what a hearty appetite the pale-faced lady had.
Баранину ели со смаком; приятно было смотреть, с каким отменным аппетитом жует эта бледнолицая дама.
Clutton and Potter sat on each side of her, and everyone knew that neither had found her unduly coy.
По обе стороны от нее сидели Клаттон и Поттер; ни для кого не было тайной, что ни тот, ни другой не имели оснований считать ее недотрогой.
She grew tired of most people in six weeks, but she knew exactly how to treat afterwards the gentlemen who had laid their young hearts at her feet.
Большинство мужчин надоедало ей месяца через полтора, но она и потом отлично умела ладить с молодыми людьми, которые отдали ей свое сердце.
She bore them no ill-will, though having loved them she had ceased to do so, and treated them with friendliness but without familiarity.
Хотя она и переставала их любить, но относилась к ним по-прежнему доброжелательно; близости больше не было, но дружба оставалась.
Now and then she looked at Lawson with melancholy eyes.
Теперь она меланхолически поглядывала на Лоусона.
The poires flambees were a great success, partly because of the brandy, and partly because Miss Chalice insisted that they should be eaten with the cheese.
Груши пользовались большим успехом как из-за коньяка, так и потому, что мисс Чэлис настояла на том, чтобы их ели с сыром.
«I don’t know whether it’s perfectly delicious, or whether I’m just going to vomit,» she said, after she had thoroughly tried the mixture.
— Не могу понять, так ли это на самом деле вкусно или же меня сейчас стошнит,- сказала она, наевшись груш.
Coffee and cognac followed with sufficient speed to prevent any untoward consequence, and they settled down to smoke in comfort.
Но тут подали кофе с коньяком, чтобы предупредить последствия неосторожного гурманства, и все блаженно закурили.
Ruth Chalice, who could do nothing that was not deliberately artistic, arranged herself in a graceful attitude by Cronshaw and just rested her exquisite head on his shoulder.
Рут Чэлис не могла не принять артистической позы: она изящно прислонилась к Кроншоу и опустила свою прелестную голову ему на плечо.
She looked into the dark abyss of time with brooding eyes, and now and then with a long meditative glance at Lawson she sighed deeply.
Она вглядывалась в туманную даль времен своими трагическими глазами и лишь изредка, бросая на Лоусона долгий испытующий взгляд, тяжело вздыхала.
Then came the summer, and restlessness seized these young people.
Настало лето, и молодых людей обуяла тяга к перемене мест.
The blue skies lured them to the sea, and the pleasant breeze sighing through the leaves of the plane-trees on the boulevard drew them towards the country.
Синее небо влекло их к морскому простору, а мягкий ветерок, шелестевший листьями платанов на бульваре, манил на лоно природы.
Everyone made plans for leaving Paris; they discussed what was the most suitable size for the canvases they meant to take; they laid in stores of panels for sketching; they argued about the merits of various places in Brittany.
Все подумывали об отъезде из Парижа; обсуждали, какого размера холсты удобнее всего брать с собой; запасались акварелью для этюдов; спорили о преимуществах того или иного местечка в Бретани.
Flanagan and Potter went to Concarneau; Mrs. Otter and her mother, with a natural instinct for the obvious, went to Pont-Aven; Philip and Lawson made up their minds to go to the forest of Fontainebleau, and Miss Chalice knew of a very good hotel at Moret where there was lots of stuff to paint; it was near Paris, and neither Philip nor Lawson was indifferent to the railway fare.
Фланаган и Поттер отправились в Конкарно; миссис Оттер, взяв мать, с врожденной тягой к тривиальности, поехала в Понт-Авен; Филип и Лоусон решили побродить по лесу Фонтенбло. Мисс Чэлис знала в Морэ отличную гостиницу, где кругом было что рисовать; место это находилось совсем недалеко от Парижа, а Филип и Лоусон рады были сэкономить на железнодорожных билетах.
Ruth Chalice would be there, and Lawson had an idea for a portrait of her in the open air.
К тому же там будет Рут Чэлис. Лоусон собирался писать ее портрет на открытом воздухе.
Just then the Salon was full of portraits of people in gardens, in sunlight, with blinking eyes and green reflections of sunlit leaves on their faces.
В то время Салон был полон портретами людей в саду, на солнце, с зажмуренными от яркого света глазами, с зелеными бликами на лице от освещенных лучами листьев.
They asked Clutton to go with them, but he preferred spending the summer by himself.
Молодые люди приглашали поехать с ними и Клаттона, но тот предпочел провести лето в одиночестве.
He had just discovered Cezanne, and was eager to go to Provence; he wanted heavy skies from which the hot blue seemed to drip like beads of sweat, and broad white dusty roads, and pale roofs out of which the sun had burnt the colour, and olive trees gray with heat.
Он только что открыл Сезанна и стремился в Прованс; он тосковал по тяжелому, плотному небу, откуда синева словно сочилась, широким, белесым от зноя дорогам, бледным крышам, с которых солнце выжгло все краски, и серым от пыли оливам.
The day before they were to start, after the morning class, Philip, putting his things together, spoke to Fanny Price.
В день, когда все они, кончив утренний урок, собирались в путь, Филип, складывая рисовальные принадлежности, заговорил с Фанни Прайс.
«I’m off tomorrow,» he said cheerfully.
— Завтра я уезжаю,- сообщил он ей весело.
«Off where?» she said quickly. «You’re not going away?»
— Куда? — быстро спросила она.- Неужели совсем?
Her face fell.
— Лицо ее вытянулось.
«I’m going away for the summer.
— На все лето.
Aren’t you?»
А вы никуда не едете?
«No, I’m staying in Paris.
— Нет. Я остаюсь в Париже.
I thought you were going to stay too.
Думала, что останетесь и вы.
I was looking forward….»
И что мы…
She stopped and shrugged her shoulders.
Она замолчала и передернула плечами.
«But won’t it be frightfully hot here?
— Но ведь здесь будет такая жарища!
It’s awfully bad for you.»
Вам это страшно вредно.
«Much you care if it’s bad for me.
— Больно вас интересует, что мне вредно!
Where are you going?»
А вы куда едете?
«Moret.»
— В Морэ.
«Chalice is going there.
— Туда едет Чэлис.
You’re not going with her?»
Вы едете с ней?
«Lawson and I are going.
— Мы едем с Лоусоном.
And she’s going there too.
И она едет туда тоже.
I don’t know that we’re actually going together.»
Я даже не уверен, что мы едем вместе…
She gave a low guttural sound, and her large face grew dark and red.
Из ее горла вырвался сдавленный хриплый звук, и широкое лицо залилось темной краской.
«How filthy!
— Вот безобразие!
I thought you were a decent fellow.
А я-то думала, вы человек порядочный.
You were about the only one here.
Чуть не единственный здесь порядочный человек.
She’s been with Clutton and Potter and Flanagan, even with old Foinet-that’s why he takes so much trouble about her-and now two of you, you and Lawson.
Она жила с Клаттоном, с Поттером, с Фланаганом и даже со стариком Фуане — вот почему он с ней так возится,- а теперь дошел черед и до вас с Лоусоном.
It makes me sick.»
Ох, прямо тошно!
«Oh, what nonsense!
— Какая ерунда!
She’s a very decent sort.
Она очень хорошая девушка.
One treats her just as if she were a man.»
С ней чувствуешь себя просто как с мужчиной.
«Oh, don’t speak to me, don’t speak to me.»
— Не смейте со мной разговаривать! Не желаю я, чтобы вы со мной разговаривали!
«But what can it matter to you?» asked Philip. «It’s really no business of yours where I spend my summer.»
— Но вам-то что до этого? — спросил Филип.-Вас-то уж и вовсе не касается, где я буду проводить лето.
«I was looking forward to it so much,» she gasped, speaking it seemed almost to herself. «I didn’t think you had the money to go away, and there wouldn’t have been anyone else here, and we could have worked together, and we’d have gone to see things.» Then her thoughts flung back to Ruth Chalice. «The filthy beast,» she cried. «She isn’t fit to speak to.»
— Я так долго об этом мечтала,- дрожащим голосом сказала она, словно разговаривая сама с собой.- Мне казалось, у вас нет денег, чтобы куда-нибудь поехать, а здесь, кроме меня, никого не останется и мы сможем вместе работать и повсюду ходить…- И тут она снова вспомнила о Рут Чэлис.- Подлая тварь! — закричала она.- Она не стоит того, чтобы с ней здоровались!
Philip looked at her with a sinking heart.
У Филипа замерло сердце.
He was not a man to think girls were in love with him; he was too conscious of his deformity, and he felt awkward and clumsy with women; but he did not know what else this outburst could mean.
Он был не из тех, кому кажется, что все девушки в него влюбляются; он слишком хорошо помнил, что он калека, и чувствовал себя с женщинами неловко, однако эта вспышка могла иметь только одно объяснение.
Fanny Price, in the dirty brown dress, with her hair falling over her face, sloppy, untidy, stood before him; and tears of anger rolled down her cheeks.
Перед ним стояла неопрятная, замызганная женщина в грязном коричневом платье, с растрепанными космами, и по щекам ее катились злые слезы.
She was repellent.
Вид у нее был отталкивающий.
Philip glanced at the door, instinctively hoping that someone would come in and put an end to the scene.
Филип кинул испуганный взгляд на дверь, от души надеясь, что кто-нибудь войдет и положит конец этой сцене.
«I’m awfully sorry,» he said.
— Мне очень жалко…- начал он.
«You’re just the same as all of them.
— Вы ничем не лучше их всех.
You take all you can get, and you don’t even say thank you.
Пользуетесь людьми и даже спасибо не скажете.
I’ve taught you everything you know.
Я вас научила всему, что вы знаете.
No one else would take any trouble with you.
Никто не стал бы так с вами возиться.
Has Foinet ever bothered about you?
Разве Фуане захочет тратить на вас время?
And I can tell you this-you can work here for a thousand years and you’ll never do any good.
И вот что я вам скажу: если вы проучитесь тысячу лет, и то из вас не будет толку!
You haven’t got any talent.
У вас нет таланта.
You haven’t got any originality.
Нет самобытности.
And it’s not only me-they all say it.
Это говорю не только я, так говорят о вас все.
You’ll never be a painter as long as you live.»
Никогда из вас не выйдет художника!
«That is no business of yours either, is it?» said Philip, flushing.
— И это вас тоже не касается! — покраснев, сказал Филип.
«Oh, you think it’s only my temper.
— Ну да, вы думаете, что во мне говорит только злость.
Ask Clutton, ask Lawson, ask Chalice.
Спросите Клаттона, спросите Лоусона, спросите Чэлис.
Never, never, never.
Никогда!
You haven’t got it in you.»
У вас нету того, без чего не бывает художника.
Philip shrugged his shoulders and walked out.
Филип пожал плечами и ушел.
She shouted after him.
Она кричала ему вслед:
«Never, never, never.»
— Никогда из вас не выйдет художника! Никогда!
Moret was in those days an old-fashioned town of one street at the edge of the forest of Fontainebleau, and the Ecu d’Or was a hotel which still had about it the decrepit air of the Ancien Regime.
Морэ был маленьким старинным городком на опушке леса Фонтенбло. На его единственной улице стояла гостиница «Экю д’ор», которая всем своим древним видом напоминала об эпохе, когда Францией правили короли.
It faced the winding river, the Loing; and Miss Chalice had a room with a little terrace overlooking it, with a charming view of the old bridge and its fortified gateway.
Фасад ее выходил на петлявшую между деревьев речку; с небольшой террасы в комнате мисс Чэлис был прелестный вид на старый мост и укрепленный въезд на него.
They sat here in the evenings after dinner, drinking coffee, smoking, and discussing art.
По вечерам после ужина они пили на этой террасе кофе, курили и спорили об искусстве.
There ran into the river, a little way off, a narrow canal bordered by poplars, and along the banks of this after their day’s work they often wandered.
Немного поодаль в речку впадал узкий канал, окаймленный тополями, по берегам которого они часто бродили после трудового дня.
They spent all day painting.
Весь день они писали этюды.
Like most of their generation they were obsessed by the fear of the picturesque, and they turned their backs on the obvious beauty of the town to seek subjects which were devoid of a prettiness they despised.
Как и большинство художников их поколения, их больше всего пугала красивость, и, презрев живописные виды городка, они искали натуру, в которой не было бы ненавистной им сладости.
Sisley and Monet had painted the canal with its poplars, and they felt a desire to try their hands at what was so typical of France; but they were frightened of its formal beauty, and set themselves deliberately to avoid it.
Сислей и Моне писали канал с тополями, и молодым людям тоже хотелось попробовать руку на пейзаже, столь типичном для Франции, но их пугала его правильная красота, и они намеренно старались от нее уйти.
Miss Chalice, who had a clever dexterity which impressed Lawson notwithstanding his contempt for feminine art, started a picture in which she tried to circumvent the commonplace by leaving out the tops of the trees; and Lawson had the brilliant idea of putting in his foreground a large blue advertisement of chocolat Menier in order to emphasise his abhorrence of the chocolate box.
Мисс Чэлис, хорошо владевшая живописной техникой, что вызывало восхищение Лоусона, как он ни презирал «дамское рукоделие», задумала писать пейзаж, в котором тривиальность преодолевалась тем, что деревья были изображены без своих крон. Самого же Лоусона осенила блестящая идея поместить на переднем плане большую синюю рекламу «Chocolat Menier»[*70], чтобы подчеркнуть свое отвращение к хорошеньким пейзажикам с шоколадных коробок.
Philip began now to paint in oils.
Филип стал писать маслом.
He experienced a thrill of delight when first he used that grateful medium.
Впервые освоив эту выразительную технику, он испытывал полное наслаждение.
He went out with Lawson in the morning with his little box and sat by him painting a panel; it gave him so much satisfaction that he did not realise he was doing no more than copy; he was so much under his friend’s influence that he saw only with his eyes.
По утрам он брал ящик с красками, усаживался рядом с Лоусоном и писал свой этюд; радость, которую он ощущал, заставляла его забывать, что он всего-навсего копирует работу Лоусона; он всецело находился под влиянием товарища и все видел его глазами.
Lawson painted very low in tone, and they both saw the emerald of the grass like dark velvet, while the brilliance of the sky turned in their hands to a brooding ultramarine.
Лоусон писал приглушенными тонами, и обоим изумрудная зелень травы казалась темным бархатом, а яркое сияние утреннего неба превращалось под их кистью в тревожную синеву.
Through July they had one fine day after another; it was very hot; and the heat, searing Philip’s heart, filled him with languor; he could not work; his mind was eager with a thousand thoughts.
Весь июль стояли ясные дни, была жара, горячее дыхание земли обжигало насквозь и наполняло истомой; Филип не мог работать, в уме его теснились тысячи мыслей.
Often he spent the mornings by the side of the canal in the shade of the poplars, reading a few lines and then dreaming for half an hour.
Нередко он проводил утро в тени тополей, на берегу канала; прочитав несколько строк, он предавался мечтам.
Sometimes he hired a rickety bicycle and rode along the dusty road that led to the forest, and then lay down in a clearing.
Иногда он брал напрокат старенький велосипед, отправлялся по пыльной дороге в лес, чтобы поваляться где-нибудь на полянке.
His head was full of romantic fancies.
Голова его была полна романтических образов.
The ladies of Watteau, gay and insouciant, seemed to wander with their cavaliers among the great trees, whispering to one another careless, charming things, and yet somehow oppressed by a nameless fear.
Веселые и беззаботные дамы с картин Ватто, казалось ему, бродят со своими кавалерами между могучими стволами деревьев, шепчут друг другу безрассудные, шутливые признания, чувствуя, однако, какой-то тайный, неосознанный страх.
They were alone in the hotel but for a fat Frenchwoman of middle age, a Rabelaisian figure with a broad, obscene laugh.
Во всей гостинице жили они одни, не считая толстой пожилой француженки раблезианского склада с громким, раскатистым и похабным смехом.
She spent the day by the river patiently fishing for fish she never caught, and Philip sometimes went down and talked to her.
Все дни она проводила с удочкой у реки, так никогда и не поймав ни одной рыбки, и Филип часто приходил к ней поболтать.
He found out that she had belonged to a profession whose most notorious member for our generation was Mrs. Warren, and having made a competence she now lived the quiet life of the bourgeoise.
Он скоро узнал, что она принадлежала к той же профессии, что и прославленная миссис Уоррен[*71], но, сколотив кое-какое состояние, стала почтенной дамой и вела буколическую жизнь.
She told Philip lewd stories.
Она рассказывала Филипу множество непристойных историй.
«You must go to Seville,» she said-she spoke a little broken English. «The most beautiful women in the world.»
— Вам надо съездить в Севилью,- уговаривала она его на ломаном английском языке, который немножко знала.- Там самые красивые женщины на свете.
She leered and nodded her head.
Она широко осклабилась и покачала головой.
Her triple chin, her large belly, shook with inward laughter.
Ее тройной подбородок и мягкий живот затряслись от беззвучного смеха.
It grew so hot that it was almost impossible to sleep at night.
Настал такой зной, что спать по ночам было почти невозможно.
The heat seemed to linger under the trees as though it were a material thing.
Жара, казалось, сделалась осязаемой и плотно залегла под деревьями.
They did not wish to leave the starlit night, and the three of them would sit on the terrace of Ruth Chalice’s room, silent, hour after hour, too tired to talk any more, but in voluptuous enjoyment of the stillness.
Им не хотелось расставаться со звездной ночью, и они молча час за часом просиживали втроем на веранде у Рут Чэлис, слишком усталые, чтобы разговаривать, но всем своим существом наслаждаясь покоем.
They listened to the murmur of the river.
Они прислушивались к журчанию реки.
The church clock struck one and two and sometimes three before they could drag themselves to bed.
Часы на колокольне били час, два, а иногда и три, прежде чем они принуждали себя отправиться спать.
Suddenly Philip became aware that Ruth Chalice and Lawson were lovers.
Как-то невзначай Филип понял, что Рут Чэлис и Лоусон — любовники.
He divined it in the way the girl looked at the young painter, and in his air of possession; and as Philip sat with them he felt a kind of effluence surrounding them, as though the air were heavy with something strange.
Он угадал это по взгляду, каким девушка смотрела на молодого художника, по его виду собственника, и, сидя с ними, Филип чувствовал, что их окружает какая-то особая атмосфера, словно воздух вокруг них насыщен дурманом.
The revelation was a shock.
Открытие это его потрясло.
He had looked upon Miss Chalice as a very good fellow and he liked to talk to her, but it had never seemed to him possible to enter into a closer relationship.
Для него мисс Чэлис была просто хорошим товарищем, с которым он любил поговорить,-более близкие отношения с ней казались ему немыслимыми.
One Sunday they had all gone with a tea-basket into the forest, and when they came to a glade which was suitably sylvan, Miss Chalice, because it was idyllic, insisted on taking off her shoes and stockings.
В воскресенье они взяли еду и отправились в лес; дойдя до полянки, которая, на ее взгляд, была достаточно уединенной, мисс Чэлис заявила, что тут надо вести себя, как положено на лоне природы, и разулась.
It would have been very charming only her feet were rather large and she had on both a large corn on the third toe.
Все было бы прелестно, если бы ноги у нее не оказались слишком велики и на пальцах не росли большие мозоли.
Philip felt it made her proceeding a little ridiculous.
Поэтому поведение ее выглядело немножко смешным.
But now he looked upon her quite differently; there was something softly feminine in her large eyes and her olive skin; he felt himself a fool not to have seen that she was attractive.
Однако теперь Филип смотрел на нее уже совсем по-другому; в ее больших глазах и смуглой коже было что-то мягкое, женственное; он ругал себя за то, что не почувствовал ее обаяния.
He thought he detected in her a touch of contempt for him, because he had not had the sense to see that she was there, in his way, and in Lawson a suspicion of superiority.
Да и она, кажется, его чуть-чуть презирала за то, что он ее сразу не оценил, а Лоусон с трудом скрывал самодовольство.
He was envious of Lawson, and he was jealous, not of the individual concerned, but of his love.
Филип завидовал Лоусону; он ревновал его, но не к этой женщине, а к его любви.
He wished that he was standing in his shoes and feeling with his heart.
Ему хотелось быть на месте Лоусона и чувствовать то, что чувствует он.
He was troubled, and the fear seized him that love would pass him by.
Филип был встревожен, он боялся, что любовь обойдет его стороной.
He wanted a passion to seize him, he wanted to be swept off his feet and borne powerless in a mighty rush he cared not whither.
Ему хотелось, чтобы им завладела страсть, захватила его целиком и повлекла, как могучий поток, неведомо куда.
Miss Chalice and Lawson seemed to him now somehow different, and the constant companionship with them made him restless.
Мисс Чэлис и Лоусон казались ему теперь другими людьми, и постоянное общение с ними его удручало.
He was dissatisfied with himself.
Он был недоволен собой.
Life was not giving him what he wanted, and he had an uneasy feeling that he was losing his time.
Жизнь не давала ему того, чего он хотел, и у него было беспокойное ощущение, что он зря теряет время.
The stout Frenchwoman soon guessed what the relations were between the couple, and talked of the matter to Philip with the utmost frankness.
Толстая француженка быстро догадалась, в каких отношениях находится парочка, и сообщила об этом Филипу с грубой откровенностью.
«And you,» she said, with the tolerant smile of one who had fattened on the lust of her fellows, «have you got a petite amie?»
— А у вас,- спросила она с добродушной улыбкой человека, разжившегося на вожделении своих ближних,- есть petite amie?[*72]
«No,» said Philip, blushing.
— Нет,- краснея, признался Филип.
«And why not?
— Почему же?
C’est de votre age.»
C’est de votre ?ge[*73].
He shrugged his shoulders.
Он пожал плечами.
He had a volume of Verlaine in his hands, and he wandered off.
В руке у него был томик Верлена, с ним он и пошел бродить в одиночестве.
He tried to read, but his passion was too strong.
Он пытался читать, но желания, которые томили, не давали ему покоя.
He thought of the stray amours to which he had been introduced by Flanagan, the sly visits to houses in a cul-de-sac, with the drawing-room in Utrecht velvet, and the mercenary graces of painted women.
На память ему приходили случайные связи, на которые его толкал Фланаган, тайные посещения домов в cul-de-sac[*74] с обитой плюшем мебелью и продажными прелестями размалеванных девиц.
He shuddered.
Его охватила дрожь.
He threw himself on the grass, stretching his limbs like a young animal freshly awaked from sleep; and the rippling water, the poplars gently tremulous in the faint breeze, the blue sky, were almost more than he could bear.
Бросившись на траву, потянувшись, как только что проснувшееся молодое животное, он почувствовал, что журчащие струи, тихо дрожащие от ветерка тополя, голубое небо над головой — все это невыносимо прекрасно.
He was in love with love.
Он был влюблен в любовь.
In his fancy he felt the kiss of warm lips on his, and around his neck the touch of soft hands.
Закрыв глаза, он почувствовал прикосновение теплых губ к своим губам, касание нежных рук, обвивших его шею.
He imagined himself in the arms of Ruth Chalice, he thought of her dark eyes and the wonderful texture of her skin; he was mad to have let such a wonderful adventure slip through his fingers.
Он представлял себя в объятиях Рут Чэлис, ему чудились ее темные глаза и удивительная нежность кожи; он был безумцем, позволив уйти из-под рук такому увлекательному приключению.
And if Lawson had done it why should not he?
Чем он хуже Лоусона?
But this was only when he did not see her, when he lay awake at night or dreamed idly by the side of the canal; when he saw her he felt suddenly quite different; he had no desire to take her in his arms, and he could not imagine himself kissing her.
Но мысли эти приходили к нему только тогда, когда он не видел Рут Чэлис — лежал ночью без сна или забывался в мечтах на берегу канала; когда же она была перед ним, чувство пропадало -ему больше не хотелось ее обнять, он не мог себе представить, что целует ее.
It was very curious.
Он ничего не понимал.
Away from her he thought her beautiful, remembering only her magnificent eyes and the creamy pallor of her face; but when he was with her he saw only that she was flat-chested and that her teeth were slightly decayed; he could not forget the corns on her toes.
Вдали она казалась ему прекрасной, он помнил только ее необыкновенные глаза и матовую бледность щек; но стоило ему увидеть ее — и он замечал, что у нее плоская грудь и уже гнилые зубы; он не мог забыть мозолей у нее на ногах.
He could not understand himself.
Как странно!
Would he always love only in absence and be prevented from enjoying anything when he had the chance by that deformity of vision which seemed to exaggerate the revolting?
Неужели он всегда будет любить только издали и не сможет ничем насладиться из-за какой-то ущербности зрения, которое, как в кривом зеркале, преувеличивало все гадкое и уродливое?
He was not sorry when a change in the weather, announcing the definite end of the long summer, drove them all back to Paris.
И он нисколько не огорчился, когда перемена погоды, предвещавшая конец этого долгого лета, прогнала их обратно в Париж.
